Петля Мебиуса (версия для печати)

«Добро должно быть...»
С. Кулаками
(современный японский каратист — философ)

«Любую ситуацию надо обращать в свою пользу» — морщась и стараясь не наступать на ушибленную ногу, Матвей собирался на работу. Сегодня этот процесс проходил медленнее обычного. С учетом травмы и еще не до конца сфокусированного зрения неловкие движения могли привести к преждевременному пробуждению остальной семьи. Что было совсем нежелательно. Если только Матвей не хотел услышать о себе что-либо новое и оригинальное...

Травма была сугубо бытовой — вчера, находясь в возвышенно-поэтическом настроении после состоявшейся встречи друзей, Матвей банально ушиб ногу о ножку кровати. Но ушиб сильно, размашисто, как и подобает широкому русскому человеку, выросшему в стране необъятных просторов и бесконечных полетов души.

В стопе что-то хрустнуло, и к утру она предательски распухла и посинела.

Идея травмопункта отпала сразу. Что они там понимают в пацанских ушибах? Костоломы, лишенные чувства сострадания. Попадали в их безжалостные руки, знаем. Будут мучить, выворачивая ногу на рентгене, потом закатают всю стопу до колена в гипс. Чесаться будет... Да и вообще, эти кости, как и ребра, должны заживать в движении. Поэтому нога, с помощью тихо, но внятно произносимых, всяких — разных слов, была решительно упакована в самый просторный из имеющихся туфель, и Матвей заковылял на стоянку. По пути он репетировал про себя разные варианты своих небрежных ответов на предстоящие вопросы сослуживцев. Там были и падение со строптивой лошади, и неудачный удар ногой при отработке удара «мамаши-гири» в спортзале и много еще чего, по-гусарски залихватского.

Хорошо ещё, что нога была левая, а машина — с автоматической коробкой передач, и не надо было жать на педаль этим сгустком боли. Запарковав автомобиль и, стараясь прихрамывать как можно более элегантно, Матвей вошел в холл и израсходовал первый из заготовленных вариантов ответа на охранника. Ответы №№ 2 — 10 были изложены другим встреченным сослуживцам. К чести сослуживцев, а вернее, сослуживиц, они не докучали нудными расспросами, а две из них мило предложили занести кофе в кабинет.

И вот он, наконец, отдельный кабинет! Усевшись в родное рабочее кресло, Матвей перевел дух и включил компьютер, привычно углубившись в традиционный обзор новостей. Был просмотрен весь спектр мусорного потока информации, от Компромата до «желтой» прессы. Глаза и мозг привычно фиксировали изменения, обтекая уже известное.

Матвей вспоминал, как в свое время, «в прежней жизни», надо было за двадцать утренних минут просмотреть около 300 печатных страниц ежедневного информационного обзора ТАСС, выделив из него нужное для текущей работы. И, не дай Бог, если начальник или сослуживцы уличат тебя в некомпетентности или незнании! Так что привычка читать «по диагонали» или сразу целыми фрагментами прочно вошла в плоть и кровь, мешая в быту «смаковать» длинные, а-ля Пришвин, описания природы или иные душещипательные длинноты текста в художественной литературе.

Пока перед глазами бежали строчки информации, обещание принести кофе было выполнено. Дважды. И исполнительницы, встретившись в дверях — одна на входе, другая на выходе — посмотрели друг на друга отнюдь не дружелюбно.

Но сейчас не об этом.

На этот день подвигов запланировано не было, и Матвей хотел, доработав свой очередной аналитический обзор, успеть уехать домой до часа пик. Свободный распорядок рабочего дня и положение Матвея в офисе позволяли ему это сделать, и он уже предвкушал, как, доковыляв до дому, он снимет эти ненавистные туфли и досмотрит, наконец, с любимого дивана очередной исторический DVD-фильм.

Волнующее ощущение давних геройских времен, отсутствие рекламы и стаканчик — другой любимого ирландского «Джемесона» — что еще надо человеку, чтобы не замечать неуклонно приближающейся спокойной старости!

В этот успокаивающий момент мыслительного процесса дверь в кабинет открылась, и в скромное помещение стремительно вошел работодатель Матвея. С руководителем корпорации, в которой на штатной ступеньке советника трудился Матвей, у него давно уже сложились приятельские отношения. Основанные на полном доверии, эти отношения закрепились на том уровне, который полностью устраивал обоих. Заверений в дружбе и периодических возлияний по этому поводу не требовались, что гарантировало от впадения в состояние — «с тобой навеки», и неизбежного его последствия, то есть полного разрыва.

Конечно, Матвея насторожило, что руководитель, потомственный, в четырех предыдущих поколениях интеллектуал, вошел в его кабинет без стука. Но когда тот, не поздоровавшись и не принося извинений за бесцеремонность своего вторжения, буквально плюхнулся (без разрешения!!) в кресло напротив Матвея, тот сразу понял — «кина» сегодня не будет.

И опять угадал.

Вторая чашка кофе пришлась весьма кстати, и пока работодатель вкушал еще горячий и ароматный напиток мелкими глоточками, он немного успокоился и сумел более или менее связно изложить причину своего столь необычного поведения.

Павел

Как выяснилось, у работодателя есть дальний родственник, Павел. Они оба происходят от могучего генеалогического древа российских столбовых дворян, ведущих свой род чуть ли ни от Рюриковичей. Или где-то совсем рядом. В этом славном роду был представлен весь ряд полезных для России занятий — от военачальников до личностей творческих.

Та ветвь, которую сейчас замыкал Павел, цвела перед ним пышным соцветием именитых музыкантов и художников, внесших заметный вклад в культурную жизнь страны, но, к сожалению, не оставивших достойного потомства. Да и вообще никакого потомства, кроме Павла, они не оставили. Этот же формальный продолжатель славных фамилий никакими талантами не блистал и влачил свою земную жизнь, потихоньку продавая остатки того творческого наследия, которое упало на него в виде нескольких дач, квартир, книг, картин и рукописей.

К его чести надо сказать, что распродавал он всё это весьма умеренно, жизнь вел скромную, и значительную часть наследства сумел сохранить. А часть эта выражалась, прежде всего, в большом количестве картин одного из его славных дедушек, жившего на рубеже 19 и 20-ых веков. Художник творил в своеобразной примитивно-натуралистической манере, в своё время не был особо востребован, но сумел выжить и нормально прожить даже в непростое советское довоенное время.

«Это сейчас — добавил работодатель — его картины вдруг стали пользоваться бешеным спросом. Сначала за рубежом, а потом и в самой России».

Так вот. Павел женился на такой же скромной девушке, у них подрастал сын. С родственниками, то есть с другими потомками некогда могучего, но сильно потрепанного историей рода, они общались крайне редко. Только с работодателем Матвея, который оказывал им помощь, в том числе по продаже некоторых из предметов наследства, Павел поддерживал нерегулярный, но постоянный контакт.

Павел уже давно не звонил своему дальнему родственнику, но вдруг вчера вечером позвонил. Речь его была путана, хотя пьяным он не казался. Он сказал, что его жена и сын погибли, ему самому жить не хочется, и он просил своего родственника заехать к нему и взять что-нибудь на память. В знак признательности за ту помощь, которую тот оказывал Павлу и его семье.

«А всё остальное — сказал в заключение Павел, — завещаю делу общему, делу славному».

Эти его последние слова серьезно встревожили родственника, который раньше не замечал в Павле ни склонности к духовной либо оккультной жизни, ни подобного высокого стиля изложения своих мыслей. По его словам, Павел был эдаким середнячком — здоровячком, не дураком выпить и вставить крепкое словцо в свою незамысловатую речь.

На безмолвный вопрос Матвея, глазами спросившего — «с чего бы это вдруг такое явление в такой семье?» — его работодатель ответил, что Павел был рожден домработницей в наскоро оформленном браке от уже очень немолодого отца, и семейные предания гласили, что даже вовсе не от него, а от их садовника.

А от осины, как известно, не родятся апельсины...

Но Павла, с его незатейливостью и искренностью, все многочисленные, но бездетные и старенькие родственники всё равно любили и, уходя в мир иной, отписывали ему всё своё движимое и недвижимое...

Возможно, они надеялись, что Павел останется хранителем этого большого семейного очага, и его потомки смогут разжечь в нём огонь былого.

И вот теперь — «дело общее, дело славное...»

Знакомый холодок пробежал по спине Матвея, и он понял, что просто обязан «войти» в эту историю и помочь. Как «войти» и кому помочь, он ещё не понимал, но уже чувствовал — «началось!».

Через минуту они уже звонили Павлу. Тот не сразу взял трубку, и по включенной «громкой» связи Матвей услышал какой-то бесцветный голос — «Да?».

Получивший четкие инструкции, «босс» Матвея бодрым, даже излишне бодрым, голосом начал: — «Паша, это я. Можно к тебе сегодня подъехать? Только я сам не могу, уезжаю в командировку. Можно, к тебе мой близкий друг подъедет? Если помощь нужна, он поможет. Это — очень хороший человек, Паша, и я ему очень доверяю. Можно, Паша?»

На той стороне провода было молчание. Матвей инстинктивно почувствовал, что стоящий там человек просто безразлично пожал плечами.

По знаку Матвея «босс» сказал: — «Ну, вот и хорошо. Тогда я передаю ему трубку».

Матвею с трудом удалось получить у едва выговаривающего слова Павла его адрес (тот жил за городом, в старинном поселке московских художников) и договориться, что попробует подъехать через час.

Движение по Москве не предсказуемо, но, на удивление, Матвею удалось уже через сорок минут въехать в поселок. Всю дорогу его не покидала мысль, каким же образом можно охарактеризовать манеру разговора этого Павла. И только буквально у самых ворот участка к нему пришло это слово. «Зомбирован». Да, действительно, Павел разговаривал с интонациями и дикцией человека, психика которого находится под сильным внешним воздействием.

Матвей выключил двигатель и, морщась от боли в ноге, вышел на воздух. Красота! Словно и нет в пяти минутах езды отсюда этого огромного мегаполиса с его автомобильными пробками на всех дорогах, толпами бегущих по своим делам озабоченных людей, загазованным воздухом и страдающими от всего этого деревьями. Здесь, в поселке, на вас обрушивалась тишина, которую почти не нарушали посторонние звуки. Старые почерневшие заборы, уже изрядно потесненные современными кирпично-кованными оградами, окружали огромные участки с вековыми деревьями.

У участка Павла был высокий, почти черный забор, сделанный, видимо, еще в позапрошлом веке из негниющих полубревен неведомой теперь породы. Такие же ворота, украшенные когда-то изящной, а сейчас просто угадываемой резьбой, явно не открывались уже несколько лет, и стали просто частью этого вечного забора. Калиткой же пользовались, и она легко поддалась на нажим рукой.

Участок, в далекой глубине которого виднелся почти княжеский терем, зарос травой, уже давно забывшей, что такое коса. Фруктовые и лиственные деревья, высаженные в определенном порядке давними хозяевами, просто разрослись, придавая этому уже лесному уголку неизъяснимую прелесть и очарование.

Если автомобиль давно не въезжал на этот участок, то пешеходная дорожка, даже не выложенная плиткой, была хорошо проторена и, по всей видимости, активно использовалась.

По этой дорожке, прихрамывая и завидуя такому великолепному участку в такой близости от Москвы, Матвей подошел к крыльцу. Вблизи дом был еще старше, чем казался издалека. Очарование терема исчезло, и в глаза бывалому дачнику сразу бросились щербатые доски полусгнившего крыльца, треснувший фундамент, поросшие зеленоватым мхом бревна нижних венцов сруба. Дом давным-давно рубили какие-то явно не московские мастера. Московско-ярославский стиль деревянного зодчества веселенький, с петушками и солнышками, с какой-то лубочной крикливостью. Этот же дом был сложен серьезно, основательно, без единого излишества. Словно хмурясь, смотрел он на заросший сад своими стрельчатыми, вытянутыми вверх окнами, где верхняя часть стекол была собрана из мозаики. И балкончик верхней башенки был точной копией католического амвона, с которого в соборах наставляют грешные католические души на путь истинный.

К своему удивлению, рядом с ветхой дверью Матвей обнаружил вполне современный электрический звонок, нажав на который, он услышал внутри дома многократно повторенный мелодичный перелив колокольцев.

Через некоторое время дверь совершенно бесшумно и как-то слишком солидно для своего внешнего вида распахнулась. Войдя в полутемный тамбур, Матвей снова удивился — изнутри дверь была металлической, с весьма внушительным электрическим замком. Замок нажатием на кнопку открыл из комнаты высокий плотный человек неопределенного возраста. Открывая, а затем таким же образом закрывая дверь, он почему-то смотрел не на Матвея, а куда-то в сторону. Потом, пройдя в комнату, Матвей увидел, что в комнате под углом к окну стояло большое зеркало, глядя в которое хозяин мог видеть не только самого визитера, но и обстановку вокруг него.

Закрыв дверь и убедившись, что больше к нему никто не пришел, Павел (а это был, по всей видимости, он) вяло поздоровался с Матвеем.

В дальнейшем, разговаривая с Матвеем, Павел смотрел куда-то мимо него и постоянно делал едва заметные движения головой и телом вперед-назад, словно раскачиваясь и готовясь к прыжку. Глаза его были открыты, он почти не мигал. Но он не был ни пьян, ни одурманен, глаза были ясны и осмысленны. И мысль в них была только одна. Непонятно только, какая. Матвей протянул ему руку для приветствия. Ему надо было дотронуться до Павла, чтобы попытаться понять, что именно происходит. А то, что здесь что-то сильно происходит, Матвей понял, едва войдя в дом.

Павел, словно не замечая протянутой руки, жестом пригласил Матвея дальше в дом. Матвей обратил внимание, что на всех окнах первого этажа стоят серьезные решетки, а к стеклам в углах приклеены датчики. На первый взгляд все эти меры предосторожности не совсем вязались с видом старого дома, но, пройдя в залу, Матвей понял причину такой бдительности. Зала — а по-другому это огромное помещение с двумя рядами окон не назовешь — была увешана картинами. Не будучи тонким знатоком живописи, Матвей оценил и старинные гравюры, и пейзажи в голландском стиле, и портреты напудренных дам и напыщенных кавалеров. Но больше всего было так называемого русского авангарда. Этой новой волны, так восторженно принятой современными коллекционерами. Яркие и однозначные цвета, почти без полутонов и полутеней, они словно определяли бескомпромиссность всей той эпохи.

Да или нет, революционер или контра, за мировую революцию или к стенке — и никаких полутонов.

Через полуоткрытую дверь залы видна была библиотека со стеллажами, забитыми до потолка старинными фолиантами.

Да, порода — она не только по горбинке носа определяется...

— «Вам не страшно при таком богатстве жить?» — попытался завязать разговор Матвей.

— «Привык» — коротко ответил Павел, роясь в углу залы у стоящих вдоль стен картин, которые, видимо, просто не поместились на стенах.

Достав небольшую картину с крепкотелой девушкой в ярко-красном платье на берегу ярко-синего озера, он протянул её Матвею — «Вот, передайте кузену. Это последняя из работ деда».

И вот здесь Матвей не стал уже ждать. Принимая картину из рук Павла, он положил руку на пальцы Павла, крепко их сжал и стал смотреть тому прямо в глаза.

Всё было — и обычное покалывание пальцев, и ощущение перекачиваемой энергии. Не было только картинки. Картинки того, что происходит в голове этого человека. Прикрыв глаза, Матвей увидел сначала черноту, затем темные и оранжевые линии стали переплетаться, как змеи. Они словно формировали живую изгородь, не давая Матвею заглянуть за неё. Матвей напряг все свои силы, пытаясь разорвать эту шевелящуюся стену. Ему удалось сделать в ней брешь, за которой различались какие-то фигуры. Жесткий женский голос произнес: — «Сейчас ты их услышишь...»

И всё. Картинка пропала. Все затянулось черным.

Единственное, что удалось сделать Матвею, это «раззомбировать», что — ли, Павла. Тот обмяк, глаза утратили ясность, наполнились слезами, руки стали подрагивать. Матвей быстро усадил Павла в стоящее рядом старинное и уже обветшалое кресло, не отпуская его руку.

— «Что с Вами?» — участливо спросил он — «Расскажите мне все. Не надо таить. Всем будет лучше».

— «Им уже не будет » - глухо произнес Павел и зарыдал.

Пока он плакал, Матвей чувствовал, что через руку к нему подкрадывалось что-то, словно холодные струи хотели подняться по руке и затопить сердце и мозг. Но Матвей уже полностью контролировал себя, и, направив весь поток своей внутренней энергии, сначала убрал эти ощущения, а потом попытался создать вокруг них с Павлом защитный энергетический кокон, ясно вообразив себе его.

Неприятные ощущения исчезли.

Павел успокоился и затих, с какой-то преданностью и ожиданием глядя на Матвея. Не совсем это обычное чувство, когда здоровый тридцатипятилетний мужчина, ростом и весом точно не меньше, чем Матвей, сидел перед ним, уже сам крепко держал за руку и смотрел с надеждой в глаза.

— «Ну, ладно, — Матвей вздохнул и, не отнимая своей руки, приказал Павлу, — рассказывай. Подробно и по порядку».

Лида

— «Вот козлы старые! Достали! Как мамонтам, вымирать пора, а они все в воспитание играют!» — так думала Лидка, несясь вниз по лестнице их вонючего и обшарпанного подъезда. Затылок побаливал — закашлявший кровью отец все-таки достал её брошенным ботинком. На мать, стоявшую на коленях с иконой и умолявшую не уходить, она просто не посмотрела. Её ведь ждали её ребята!

Короткая юбчонка так колыхалась на бегу, что едва прикрывала трусики, но все равно никто ничего не увидел бы. Света в их подъезде не было уже давно. Жильцы этого убогого, списанного со всех учетов, бывшего общежития сами лампочек не вкручивали. А если вдруг администрация и расщедривалась на тусклую «лампочку Ильича» по случаю очередных выборов или визита в городишко Высокого начальства, её тут же выкручивали. А потом пили до посинения за сэкономленные на лампочке 10 копеек.

Лидкины родители считались в общежитии «обеспеченными». Мать работала в столовой на раздаче, отец, заработавший в шахте туберкулез, получил место вахтера на железнодорожной станции. То есть постоянный заработок был, и у них даже занимали деньги. Правда, всегда отдавали, потому что, несмотря на прогрессирующую болезнь, кулак у отца открывал любые двери и пробивал любые головы. Они стояли в очереди на квартиру, и мать молилась по ночам у иконы, прося Господа, чтобы отец дожил до раздачи ордеров.

До четвертого класса Лидка была отличницей, пела в хоре, и её очень хвалил учитель рисования, говоривший вечером за бутылкой отцу, что ей надо развивать свой талант и переехать в интернат для одаренных детей. Потом Лида слышала, как пьяный учитель по прозвищу «Шишкин» плакал на темной лестнице и кричал, что все подохнут в этой дыре от туберкулеза. Он действительно умер через год. Но не от туберкулеза, а от сифилиса.

А Лида уже была вожаком стойки парней, готовых по её приказу совершить любое безумие. Они были старше её, но подчинялись беспрекословно, чувствуя её силу и внутреннее право командовать. С детства никто не мог выиграть у неё в «моргалки», ибо обладала она удивительной способностью не только держать несколько минут открытыми свои прекрасные, практически без зрачков, черные глазищи, но и заставлять соперников одним своим взглядом моргать сразу же. Даже участковый, которого боялись в их районе как огня, не мог выдержать её взгляда, и, отводя от девчонки свои глаза, бывший фронтовик-разведчик бормотал: — «Вот уродилась, не дай Бог...».

Их стайка не пила портвейн и не курила травку, как это делали все их ровесники. Или почти все. Они просто грабили вечерних прохожих. В основном, пьяных, выслеживая их возле пивных и закусочных. Шатающихся и одиноко бредущих мужчин «доводили» до безлюдного темного места и оглушали ударом по голове куском трубы, обмотанным старым шарфом. Брали только деньги. Любые вещи, включая редкие и ценимые в то время часы, Лида брать запрещала.

Иногда, больше для развлечения, воровали разную мелочь из сараев, в великом множестве стоящих на всех пустырях и задворках домов. Их охватывал какой-то лихорадочный азарт — а вдруг среди дырявых тазов и пыльных тряпок мелькнет лампа Алладина или не съеденный еще молью ковер-самолет! Так хотелось убежать от окружавшей серости и безысходности, а путь виделся только в чуде...

Украденную рухлядь они за копейки продавали цыгану-старьевщику. Деньги тратили на мороженное и кино.

Цыгану едва минуло тридцать, но ребятам он казался полным стариком, и они не стеснялись говорить в его присутствии и своих планах. Тот всё крутил своей черной кучерявой головой, где поблескивала в ухе золотая серьга, ласково глядел на Лиду да давал советы, что и где брать. Он им и посоветовал обокрасть палатку на вокзальной площади. Там в кассе были деньги, а на полках — много неведомых им ещё продуктов и разных бутылок. Впервые в жизни вкусно и много поев, пить они не стали, а продали все бутылки цыгану, который очень щедро заплатил им.

В первый раз у них появились солидные деньги, и они стали строить планы на будущее. Было решено быстрее накопить солидную сумму денег, уехать на юг, к морю и...

На этом их воображение закончилось, но они решили, что там, на юге, всё само собой сложится.

И в этот вечер они решили взломать еще одну палатку, на центральной площади, прямо перед Главным зданием. Они забыли совет цыгана — делать всё только по его команде. Они не знали, что тогда, на вокзальной площади, именно цыган отключил сигнализацию и отвлек наряд милиции. Они были уверены, что удача на их стороне, и всё опять пройдет так же гладко.

Их взяли сразу же, как только взревела сирена сигнализации. Дежурившие в Главном здании молодые ретивые милиционеры поймали зацепившуюся за проволоку Лидку и еще одного из ребят. Лиду трогать не стали, а паренька на её глазах били так, что он «сдал» всех остальных.

Был суд. Лидку отправили в колонию для несовершеннолетних, а ребят, кроме оправданного «доносчика» — кого куда. Из всего судебного процесса она помнила только две пары глаз. Скорбные, полные звенящей болью глаза матери и горящие, чуть прищуренные глаза цыгана.

Потом, в колонии, одна из воспитателей ей скажет: — «Благодари Бога, девочка, что за тебя слово сказали. Очень сильное слово. Иначе тебе здесь не выжить». Тогда Лидка не знала, кто был её ангелом-хранителем.

Из колонии через два года вернулась в родной городок только Лида. Ребята так куда-то и канули. Она приехала с твердым желанием отомстить пареньку, не выдержавшему побоев, а приехала ...на его похороны. Как сказал его отец, плакавший на кладбище у Лидки на плече, тогда пареньку отшибли легкие, и он так и не встал с кровати.

Лидин отец уже тоже лежал на кладбище под почерневшим и покосившимся крестом. Он так и не получил ордер на новую квартиру, а из очереди мать, как одиночку, вычеркнули.

На поминках Лидка впервые выпила спиртное. Голова закружилась, и она уже смутно помнила водоворот лиц, слов. Она где-то была, сидела за столом с новыми людьми. И только чьи-то крепкие руки все время держали её, оберегая от падения. Она помнила лишь черные прищуренные глаза, да золотую серьгу в гриве кудрявых вороных волос.

Когда Лидка, на третий день после своего возвращения из колонии, пришла, пьяная, домой, мать, глядя в красивые жесткие глаза своей дочери, ни сказала не слова.

Ночью мать повесилась.

В Лидке, которой едва минуло четырнадцать лет, что-то надломилось.

Похороны матери и растаскивание соседями вещей из комнаты она помнила с трудом. Как во сне, она встретила приехавших за ней участкового и какого-то учебного инспектора, которые отвезли её в детский дом. Уже сидя в стареньком автобусе со своим полупустым чемоданчиком, который она так и не успела разобрать после колонии, Лидка обернулась. Может быть, она хотела увидеть знакомое смуглое лицо? Но никого не было. Совсем никого...

Через год Лиду уже никто из её прежних знакомых не узнал бы. Она вытянулась, округлилась и ещё больше похорошела. Угловатость фигуры и резкость движений ушли, вытесненные природной грацией, которую не могла скрыть мешковатая форма. Она хорошо училась, но без прежнего задора и интереса. Проснулась страсть к рисованию. За то, что она оформляла все стенные газеты (от написания лозунгов она категорически отказалась), завхоз купил ей целый рулон серой шершавой бумаги и несколько наборов цветных карандашей и акварельных красок. По вечерам ей разрешали занимать один из классов и включать там свет. И она рисовала.

А потом рвала все свои картинки в мелкие клочья.

Из-под ее карандашей и кисти выходили не картинки, просто отражающие действительность. Это были образы, игра теней и сумерек, что-то, созвучное её внутреннему миру. Это было словно отражение реальности в её восприятии, но отображение не зеркальное, а интуитивное. И картинки эти получались объёмными, где плоскости плавно перетекали одна в другую, закручивая хитроумные петли и переливы. И цвета... Зеленые и желтые карандаши и краски оставались нетронутыми, зато красные, черные и темно-синие требовали постоянного обновления.

Она не хотела, чтобы кто-то всё это видел и, нарисовав картинку, тут же мелко-мелко рвала её, находя удовольствие и в этом процессе уничтожения.

По своим нравам детский дом мало чем отличался от колонии для несовершеннолетних. Тот же жесткий режим, та же строгая иерархия в отношениях. Закон стаи — ты либо вожак, либо послушная свита.

После первых двух дней оцепенения, когда Лидка безропотно давала себя осматривать, мыть, стричь и определять в класс и спальню, её вызвала к себе старшая воспитательница и попыталась сделать своим «помощником», то есть осведомителем. А может, и ещё какую роль отводила ей эта рыхлая мужеподобная «пионервожатая», крепко взявшая девочку за подбородок рукой и словно вдалбливавшая ей в голову правила внутреннего распорядка. Не увидев в Лидкиных глазах страха, воспитательница взяла другой рукой её за волосы на голове и сильно дернула их вверх. Словно искры брызнули из глаз девчонки, но боль неожиданно выгнала её оцепенение. Тело вспомнило дворовую школу и опыт колонии, и Лидка сильно, головой, ударила воспитательницу в живот. Та, согнувшись, упала и отлетела в угол своего кабинета.

Кое-как поднявшись, с почерневшим от ярости лицом, она стала приближаться к Лиде с явно недружественными намерениями. Та встала со стула и просто смотрела воспитательнице в глаза. И столько было ненависти в этих глазах, так искренне Лида желала зла своей мучительнице, что, казалось, даже воздух в комнате стал потрескивать электрическими искрами от напряжения.

Вдруг воспитательница снова согнулась в пояснице и упала на бок, дико закричав от боли. На её крик сбежались преподаватели во главе с директором детского дома. На его вопрос Лида честно ответила, что они беседовали, а потом у воспитательницы, видимо, начались боли в животе.

— «Наверно, аппендицит» — спокойно предположила она и вышла из кабинета.

Никто её не остановил и больше не пытался «беседовать». Никогда.

Через пару дней Лида столкнулась с воспитательницей в коридоре. Та еле шла, согнутая в пояснице и поддерживаемая под руку кем-то из учителей. В волосах воспитательницы отчетливо была видна белая прядь.

Увидев Лиду, она испуганно вздрогнула и быстро заковыляла в другую сторону, увлекая за собой своего спутника. На следующий день она тихо уволилась. На проводах, которые ей вскладчину устроил преподавательский коллектив, бывшая воспитательница прилично выпила и громко кричала на весь детдом, что «эта гадюка и ведьма всех тут сглазит».

Больше Лида её не встречала, но кличка «Ведьма» прочно закрепилось за ней. Правда, произносили это слово шепотом и никогда не говорили его в глаза Лиде, вокруг которой образовался вакуум. Впрочем, её это устраивало.

В классе она сидела за последней партой, и ей нравилось смотреть в затылки своих одноклассников. Иногда ей удавалось словно зацепить какую-то чужую мысль, которая мелькала в её голове как расплывчатый зрительный образ. Это было очень необычно. Похоже на то, что она как будто подсматривала чужой сон. Или как на экране того большого телевизора, который она видела в рекламе. Где по краям основного изображения появлялись маленькие картинки других программ. Лиде не очень нравилось подсматривать чужие мысли. Во-первых, в этих смутных и расплывчатых образах не было ничего интересного, а чаще всего мелькавшая там еда в таком виде Райку не интересовала. Во-вторых, ей это казалось чем-то стыдным. А потом, вдруг, ей пришла в голову мысль, что и её мысли может кто-то также просматривать. Или, что еще хуже, по тем невидимым проводам, которыми она мысленно соединяла себя с головами одноклассников, они все могли читать и её мысли, и уж точно вычислить, кто именно занимается в классе этим грязным делом.

Эта мысль обожгла Лиду как кипяток. Ей стало жарко, она покраснела и стала незаметно, но внимательно рассматривать всех, сидящих в классе, пытаясь определить, кто из них уже знает, чем она, Лида, здесь занимается.

Но все было спокойно, все занимались своими делами, и она потихоньку успокоилась.

Но пока она копалась в чужих мыслях, она открыла для себя еще одну свою способность. Лида могла воздействовать на людей, заставляя их сделать что-то по её желанию. Так, под её внушением одноклассники роняли на пол ручки и учебники, вдруг начинали запинаться на ответах. Лида научилась внушать учителям, кого именно из класса надо вызвать к доске. Надо ли говорить, что все учителя теперь словно забыли о присутствии в классе самой Лиды, или спрашивали её только тогда, когда она была готова к ответу.

А однажды Лида, закрыв глаза, очень отчетливо представила себе директора детдома и мысленно приказала ему зайти в их класс. Она сама была поражена, когда через пару минут дверь открылась, и в класс зашел директор. Войдя, он с недоумением посмотрел на вставших при его появлении учеников, затем на учительницу и, видимо, не найдя ничего лучшего, сказал первое, что пришло в голову: «Как тут у вас с пожарной безопасностью?». После чего быстро вышел.

Все, и даже учительница, переглянулись. Урок был сорван окончательно. Вся школа долго еще гудела по этому поводу, строя самые фантастические версии поведения директора. На него самого было больно смотреть. Обычно энергичный и непререкаемый, он как-то съежился, «сдулся», как говорили ученики, сразу утратившие к нему былое уважение. Они позволяли себе пробегать мимо него, не здороваясь и даже — неслыханное прежде дело! — курить в его присутствии. А учителя, здороваясь с директором, как-то сочувственно на него смотрели.

Точнее всего охарактеризовала его состояние техничка «Баб — Таня», уже лет пятьдесят работавшая в интернате. «Все, сглазили Петровича» — сурово глядя своими не по-старчески ясными глазами из-под мохнатых бровей, говорила «Баб — Таня». И чуть тише добавляла: «Завелись тут, упыри...»

Лида не принимала участия в этих пересудах, да её мнением никто и не интересовался. Вакуум пустоты вокруг нее спрессовался к этому времени так плотно, что никому туда было не пролезть.

Никто её не навещал, как некоторых её одноклассников. И в «родительские» дни, когда во двор их интерната приходили с кульками и авоськами дальние родственники воспитанников, она стояла у окна, глядя на них, не ощущая в душе никакого волнения.

Только однажды ей показалось, что за забором мелькнули чьи-то знакомые глаза под шапкой густых черных волос. Но, видимо, это только показалось...

Она спокойно жила в своем внутреннем мире, наблюдая за всем происходящим вокруг себя как будто со стороны. Лида уже привыкла к тому, что понимает слова и поступки окружающих намного шире их внешнего проявления. Она словно видела подоснову всего сказанного и сделанного.

Интернат — это узкий мир со своими установившимися правилами, жесткой иерархией взаимоотношений. Лида получила в этом мире полную свободу — она ни от кого не зависела, никто не диктовал ей правила поведения. И соблюдала она внешние правила этого мира только потому, что ей не хотелось иного. Её всё устраивало, и поэтому она больше не пыталась кем-то командовать. Хотя она ясно отдавала себе отчет в том, что в состоянии отдавать команды и быть уверенной в том, что эти команды выполнят. Но не было в ней внутренней жесткости, которая толкает людей к власти, к упоению своей вседозволенностью. Да и само слово «командовать» вызывало у нее негативную реакцию. Оно ассоциировалось у нее с командами надзирательниц в колонии. Она где-то вычитала, и ей очень понравилось слово «повелевать». Но и повелевать её пока не хотелось.

Дэн

Однажды вечером, направляясь в «свой» класс с карандашами и красками, она услышала из-за обычно запертой двери одного из кабинетов какой-то шум. Лида прекрасно знала, что в их «богоугодном» заведении, поздно вечером, за закрытыми дверями кабинета могут твориться всякие — разные интересные события. От дружбы стремительно растущих представителей противоположных полов до выяснения отношений с целью занятия соответствующего положения в иерархии интерната.

Судя по звукам, сейчас в классе происходили события именно по второму сценарию. Лиду это не интересовало, и она уже была готова продолжить свой путь, но вдруг услышала крик о помощи. Услышала она его своим «внутренним ухом» — в тишине коридора еле были слышны глухие звуки ударов и сдавленные голоса.

Лида подошла к двери. Она знала, что пробовать её открыть было бесполезно — в таких случаях ручку двери блокировали вставленным стулом. Она настроила свой «локатор» и, узнала в одном из активных участников происходящего в закрытом кабинете действия грозу интерната Лёху. Верзила — девятиклассник, тот держал в страхе всех интернатских. И сейчас, судя по всему, он доказывал свое превосходство кому-то из взбунтовавшихся или новеньких.

Лида «повелела» Лёхе подойти к двери и открыть её. Шум за дверью прекратился. Через пару секунд стул со скрипом был вытащен из дверной ручки, и дверь открылась. Из темноты класса в полутемный коридор вылезла вспотевшая «морда лица» грозы интерната. Недоуменно уставившись на Лиду, он хотел, было, сказать ей что-то резкое, но, словно зацепившись языком за какую-то мысль, лишь процедил: " Тебе чего? Чего ... стучишь?"

Лида, не обращая на него внимания, спокойно распахнула дверь, и, войдя в класс, щелкнула выключателем.

Вспыхнувший свет заставил зажмуриться столпившихся в углу участников творимого в классе «действа». За широкими спинами двух верных помощников Лёхи, она разглядела еще одну фигуру. Кто-то значительно меньший по габаритам скорчился в углу, закрывая худыми руками свою голову.

Пройдя как мимо пустого места между двух мучителей, она опустила руки стоящего в углу и с интересом посмотрела на незнакомого её парнишку.

Ей показалось, что ему было не более тринадцати лет от роду, был он худ и белобрыс. Райку поразили глаза мальчишки. Бездонно-голубые, они сверкали ярко и спокойно. В них не было ни капли страха.

Когда их глаза встретились, между ними произошел безмолвный диалог.

— «Ты — новенький?»

— «Да»

— «Когда тебя привезли?»

— «Утром»

— «Как тебя зовут?»

— «Дэн»

— «Я — Лида»

— «Я знаю. Я тебя видел там, за дверью»

Лида взяла Дэна за руку, и, проходя мимо трех стоящих как истуканы верзил, очень весомо им сказала: «Кто тронет — умрет».

Больше Дэна никто не трогал.

Жила — была обычная семейная пара. Всё у них было, как у людей — познакомились на первом курсе в общежитие, сразу влюбились друг в друга первой чистой любовью. Она зашла к нему в комнату в первый день после поступления. Зашла по ошибке, но осталась с ним на всю, отпущенную им, жизнь.

Свадьбу сыграли через два месяца. И прожили в этой комнатке все пять лет учебы. Родился у них прекрасный сын. И всё было замечательно. И переросла бы эта любовь, как водится, в привычку, а затем и в привязанность, что лишь цементирует семью и придает ей устойчивость.

Но была у этой пары одна особенность, такой отличительный, что ли, знак, наложивший трагический отпечаток на их судьбу.

Были они профессиональными музыкантами.

Он был пианистом.

Нетипичной для музыканта национальности и с такой же нетипичной фамилией — Сидоров. Русоголовый, с голубыми, как небо глазами, он не достиг больших высот на музыкальном Олимпе. Став в своей влюбленной молодости лауреатом какой-то малоизвестной для широких немузыкальных масс премии, он прекратил на этом творческие поиски. Его вполне устраивало место во второстепенном оркестре, где ему даже дали крохотную квартирку на окраине города. Еще были подработки на концертах и гастроли по просторам нашей необъятной Родины. На гастроли его брали охотно, ибо был он не заносчив, приветлив и малопьющ. Последнее обстоятельство, наряду с постоянной готовностью организовать стол, сбегать за бутылкой и разнести коллег по номерам гостиниц снискало ему истинную любовь и уважение многочисленных творческих личностей. Деньги же, коих зарабатывал он не мало, он исправно приносил домой, за исключением малой толики, которую он отправлял своей матушке в далекую Кинешму.

Она была виолончелисткой.

И музыкальный инструмент, и фигура, и оставленная после свадьбы родовая фамилия у неё были величественны. Как, впрочем, и жизненные планы. Она грезила о славе, к которой её, как водится, не пускали толпы завистников. Но путь на Олимп, как известно, тернист и травмоопасен, и нет ничего страшнее в этом мире, чем несбывшаяся звезда.

Говорят, это у летчиков — не стал полковником в 35 лет, переходи в сельхозавиацию. И так же у музыкантов...

И поняв в 30 лет, что её талант как не был, так и не будет должным образом оценен восторженными ценителями, решила она пойти другим путем. То есть, используя человеческий фактор. В прямом смысле этого слова.

Целая палитра намешанных в ней жгучих музыкально-театральных кровей её предков, очаровавших пол-Европы, предопределили такую страсть и неотразимость этой натуры, что жизнь завертелась...

Сначала это были мэтры и столпы музыкального мира. Затем члены комиссий и прочие маститые музыкальные мужы, обещавшие «до безобразия» много, в том числе и океан сбывающихся надежд. Конечно, «после безобразия» ничего этого не было.

А уж потом... кого только не было совсем уж потом.

Над Сидоровым смеялись.

Музыканты, как любые творческие люди, очень тонко передают душевную боль творцов — композиторов, но бывают удивительно безжалостны к реальным страданиям. Особенно, если человек не может им ответить тем же. За спиной Сидорова громко шептались, открыто обсуждали достоинства его жены, подбрасывали бедному мужу рога и эпиграммы. Он всё это терпел. Сжимал до боли свои музыкальные кулачки, скрипел зубами. Но терпел.

Из-за сына.

Этот удивительный ребенок родился точной копией своего отца. С бледной кожей, пронзительно голубыми огромными глазами и кудрявыми светло-русыми волосами. Его назвали Денис, а с легкой руки его веселой мамы стали звать просто Дэн.

В полгода он пошел, в три года, сидя на полу, читал книги. Сначала детские, а потом все, которые были в доме. На улице он никогда не играл в песочнице с одногодками. Он рассматривал людей, птиц, не боялся собак, которые беспрекословно давали ему себя гладить.

Однажды научившись ходить, он никогда не падал, всегда правильно ставя свои маленькие ножки. Гуляя с отцом — а когда тот был на гастролях, мальчик отказывался выходить из дома, — он не держался за руку, но никогда не терялся и всегда знал, где в данный момент находится его отец.

До пяти лет Дэн не говорил. Старая и мудрая врач сказала: " Ну и что вы мне хвастаетесь молчащим мальчиком? Он у вас заговорит, когда захочет. Сразу и хорошо. И тогда вам мало не покажется..."

И до пяти лет папа и Дэн разговаривали молча. Они просто смотрели друг на друга и всё понимали без слов. Сын молча рассказывал отцу содержание прочитанных книг, задавал вопросы. Отец так же молча с огромной любовью глядя на сына, отвечал...

С мамой у Дэна не было такого тесного контакта, но они любили друг друга. А что надо еще?

В пять лет Дэн заговорил. Как и предсказывала врач, заговорил связно и грамотно. Но был лаконичен и немногословен, однажды вечером вдруг попросив вслух купить ему на день рождения Большую энциклопедию. На предложение обалдевшего от такой радости отца купить сыну компьютер, тот, пожав плечами, просто сказал: — «Он мне не нужен».

Через два месяца его учебы в первом классе молоденькая учительница отвела отца в сторонку и, краснея и заикаясь, спросила: «Вы знаете, кто такие дети — „индиго“?

Папа кивнул головой, не до конца понимая смысл этого красивого слова. Конечно, он слышал, что „индиго“ — это дети нового, принципиально другого поколения, черпающие свои знания из всеобщего разума и общающиеся только с себе подобными на ином уровне восприятия информации. Но не более того...

— „Он у Вас — „индиго“. Ему нельзя учиться в обычной школе. Здесь его погубят“

— „А что делать?“

— „Я слышала, есть специальные школы. Я попробую помочь вам и дать адрес. Через моих институтских друзей“.

На следующий день папа Сидоров уезжал на гастроли, и они договорились, что он зайдет в школу через неделю.

Поздно вечером домой пришла мама. После „очередного творческого банкета“, с пьяными рассказами о том, как её боготворят „истинные ценители её таланта“. Папа Сидоров стал ей рассказывать про сына и специальную школу. Но это было бесполезно. Нарастал очередной скандал.

Ему не дал вспыхнуть Дэн. Мальчик вышел из своей комнаты и, взяв папу за руку, тихо сказал: » Не надо. Ей ведь тяжело«.

С тяжелой душой папа Сидоров уехал, но через три дня вернулся. Он прервал гастроли, потому что все эти три дня никто не подходил к домашнему телефону. На скамейке перед подъездом сидели соседки, которые доброжелательно сообщили папе Сидорову всю правду. После его отъезда в квартиру нагрянула мужская компания, которая не выходит оттуда уже три дня, и лишь иногда кто-то из них бегает в магазин за продуктами и бутылками. Дэн первую ночь провел в домике на детской площадке, Потом его забрала к себе одна из соседок.

Как во сне Сидоров поднялся на свой этаж, вставил ключ и открыл дверь. В нос ударил многоярусный запах запоя. Опустив на пол чемодан, папа Сидоров прошел в спальню. На раскиданной кровати, во всей своей великолепной наготе спала, раскинув руки, его жена. Рядом, такой же обнаженный, лежал какой-то небритый мужчина, отчаянно храпя. Второй мужчина, в папином халате, едва прикрывавшем могучее волосатое тело, тоже храпел, сидя в кресле.

Сидоров уже не осознавал, что делал. На стене над кроватью висела старинная шашка. Его жена утверждала, что шашка принадлежала одному из её далеких предков. Он снял шашку и наотмашь ударил острым клинком по телу жены. Кровь хлынула фонтаном, залив лежащего рядом мужчину. Тот проснулся и, увидел окровавленное женское тело, громко закричал. Его крик словно подхлестнул Сидорова, и он нанес еще несколько ударов по неподвижному телу жены. К счастью, она умерла сразу же, не выходя из своего тяжелого сна. Не обращая внимания на убегающих от него мужчин, Сидоров сел на кровать и погладил её роскошные волосы, уже пропитавшиеся кровью. Затем он подошел к окну, аккуратно отодвинул портьеру, открыл окно и, поднявшись на подоконник, шагнул вниз.

Он не успел увидеть, что в комнату мгновением раньше вошел Дэн...

Их похоронили в одной могиле. В последний путь их провожала бабушка Дэна, приехавшая из Кинешмы и несколько музыкантов — приятелей папы. С мамой не простился никто, и ни одного слова о ней на скромных поминках сказано не было.

Дэна забрала с собой бабушка. Несмотря на наличие многочисленной родни у мамы, никто из них не изъявил желания взять мальчика. Но зато с удовольствием приняли половину стоимости спешно проданной квартиры. В старинном русском городе Кинешма мало кто знал такое слово как «индиго», и Дэн просто рос сам по себе. В школе, куда его сразу же отвела сознательная бабушка, через некоторое время на него махнули рукой, разрешив свободный график посещения занятий. Он мог бы сразу сдать экзамен на аттестат, но некоторые предметы, такие, как история, в её школьной версии, литература и общественные науки просто не поддавались пониманию Дэна. И мудрые провинциальные преподаватели приняли верное решение — пусть Дэн числится в школе, переходит из класса в класс и изредка появляется, чтобы быть в поле зрения.

И Дэн так и рос в тихом городке. Друзей он себе не нашел. С бабушкой, одиноко жившей в маленьком покосившемся домике, он сразу же нашел полное душевное взаимопонимание. Она, своим природным чутьем угадавшая в нем что-то странное и возвышенное, даже привела к нему местного священника, отца Онуфрия. Тот, побыв с мальчиком минут десять, сказал после бабушке: «Не от мира сего отрок. Но добрый. В церковь его не води насильно, не надо. Захочет — сам придет. И в душу не лезь. Пусть живет, как Бог положит».

И бабушка не лезла в душу. Ранее полученные от папы Дэна деньги бабушка сохранила. Вот на них, на свою пенсию, да на вырученную от продажи городской квартиры половинку, они и жили. Скромно и тихо.

В школу Дэн иногда заходил. Учителя давно не спрашивали его по школьной программе, зная, что знания мальчика превосходят их собственные. И лишь старый ботаник, вечно ходивший в дырявой обуви и заштопанных рубашках, запирался с Дэном в своем кабинете, где они о чем-то подолгу говорили. Или молчали? По крайней мере, попытки любопытных подслушать, о чем могут говорить два «блаженных», ни к чему не привели.

В свободное время, которого у Дэна было, как вы догадываетесь, очень много, он ходил по городу и его окрестностям, жадно впитывая всё окружающее. Голоса птиц, шум машин, голоса и мысли людей. Его уже все знали, и он стал своеобразной достопримечательностью города.

Как-то, сразу после своего приезда в Кинешму, Дэн сидел на берегу протекавшей по городку речки и просто смотрел на воду. Его окружила стайка местных мальчишек во главе с рыжеголовым вожаком.

Подойдя к Дэну, вожак сбил с его головы городскую панаму и грозно спросил: «Ну, что, чужак, по морде хочешь?». Остальные мальчишки столпились вокруг, предвкушая забаву. Дэн спокойно посмотрел на обидчика. Его глаза были прозрачно-голубыми, и в них не было ни капли страха. Он просто сказал: «Ты — Петя. У тебя очень больна мама, а папа каждый день приходит пьяный. Маме надо делать операцию, но она не хочет идти в больницу. Уговори её».

Петька и остальные пацаны оцепенели. Дэн спокойно встал, поднял свою панаму и пошел сквозь расступившихся ребят. Глядя ему в спину, Петька вдруг охрипшим голосом сказал: «Кто его тронет — сам башку оторву».

Прошло несколько лет.

Дэн пользовался безграничным авторитетом в городе. Люди уже давно поняли, что спрашивать его о всякой бытовой ерунде бесполезно. Услышав такой вопрос, Дэн пожимал плечами и уходил в сторону и никогда уже больше не разговаривал с человеком, задавшим вопрос. Теперь лишь самым уважаемым в городе людям дозволялось подойти к мальчику и попросить совета, и люди уже сами оберегали Дэна как «последний патрон» — на крайний случай. И хотя в его советах редко содержались прямые ответы на жизненные проблемы, волновавшие людей, он всегда очень точно определял им направления их действий. То есть, четко намечал путь, по которому следовало идти.

Как-то вечером к Дэну зашел Петр. Даже у взрослых мужиков язык бы не повернулся назвать его Петькой. Высокий, плечистый, с упрямыми скулами и нагловатыми прищуренными глазами семнадцатилетний Петр давно стал полукриминальным лидером города. Чтобы убрать приставку «полу-» ему оставалось сделать последний шаг. И он собирался сделать этот шаг следующей ночью, убрав своего конкурента.

Тогда, после памятной встречи на берегу, Петр отвез мать в больницу, и ей сделали операцию. Но судьба безжалостна, и в прошлом году и отец и мать погибли, сгорев пьяными в бане, и Петра уже ничего не сдерживало в этой жизни. Но уважение и какое-то внутреннее расположение к Дэну осталось. Петр предчувствовал, что этот худощавый паренек с такими ясными голубыми глазами имеет прямую власть над его судьбой. Вот и сейчас он пришел, нет, не за советом, а просто почувствовать и получить поддержку.

Они сидели молча за столом — Петр, опустив глаза и лишь изредка поглядывая на Дэна; Дэн, прямо глядя на своего молчащего гостя. Потом Дэн сказал: «Поступай, как знаешь. Это твоя судьба, и ты никого не сможешь обвинить. Мы увидимся. Не скоро», встал и ушел из комнаты.

Ночью, на окраине города, была «разборка». Прозвучали выстрелы, пролилась кровь. Милиция сработала четко, и Петра «со товарищи» взяли уже на следующий день. На следствии он взял всё на себя, вел себя спокойно и уверенно, словно зная судьбу наперед. Срок он получил не малый, и, выходя под конвоем со скованными руками из зала суда, весело подмигнул сидящему в самом углу зала Дэну. Мол, не робей, парень, ты же обещал — еще увидимся....

Через несколько дней после суда бабушка Дэна получила телеграмму о болезни своей дальней родственницы и засобиралась в дорогу. Когда, купив билет на поезд, она зашла домой за своим чемоданчиком с домашними пирогами, Дэн встал перед ней: «Не уезжай!».

Не послушалась. Вечером в поезде она заступилась за молоденькую девушку, и пьяный «дембель» толкнул бабушку. Виском на угол вагонного столбика. Её хоронил весь город. Всем городом потом писали бумагу, чтобы Дэна оставили в бабушкином доме на «воспитание всего общества». Но инспекция по делам несовершеннолетних была неумолима и, заколотив дом, Дэн отправился в интернат.

Лида и Дэн

Так судьба свела их.

Таких схожих и разных. Яркую красавицу Лиду и неприметного (пока он не открывал свои глаза) Дэна. После такой романтичной встречи, они стали почти неразлучны. Встречаясь утром за завтраком, они не разлучались до вечернего сигнала отбоя. В классе, куда Лида привела с собой Дэна, они сели на одну парту. И хотя по документам Дэн учился классом младше, Лида ласково «повелела» сначала учительнице, а потом и завучу сделать все необходимые записи, и их оставили в покое. Тем более что общение Дэна с квалификационной учебной комиссией дало свои обычные плоды. Умудренные опытом и не развращенные взятками учителя всё поняли и отстали от Дэна.

Между собой Лида и Дэн практически не разговаривали. Они просто все знали друг о друге и вместе познавали остальной мир.

Небо даровало им удивительные способности, и они только постигали их, боясь использовать их в полную силу. Но эти способности дали им удивительную возможность.

Они могли не играть в игры.

Каждый человек в своей жизни играет в массу всевозможных ролевых игр. И его положение, и умение устроиться в этом сумбурном и таком многосложном мире напрямую обусловлено его умением играть и знанием правил этих игр. Обычный смертный только рождается и уходит в иной мир самим собой. Таким, каким сотворил его Создатель.

Всё остальное время человек играет. Играет послушного или капризного ребенка, хорошего или плохого ученика. В дворовой компании он один, дома — другой. Потом он играет роль в семье, роль на работе, роль в кругу общения. Маленькие, параллельные роли играются им в транспорте и просто в людской толпе, в командировках и на отдыхе.

А вот Лиде и Дэну не надо было играть роли. Пока. Они заняли ту нишу в этом изолированном мире интерната, где им не надо было казаться иными, чтобы получить желаемое.

Лида была старше Дэна. Не на много. Но даже, если бы он обогнал девушку в появлении на этот свет, она все равно выглядела бы лидером их союза. Лида была энергичной, более практичной и нацеленной на получение результата. Дэн просто созерцал и постигал. Она могла пойти на конфликт и попытаться переломить ситуацию в свою пользу, если ей этого хотелось. Дэн, заранее зная результат, просто, как классик борьбы «айкидо» переводил вектор направленной энергии в другое направление. А говоря языком шахмат, Дэн был стратегом, а Лида — тактиком.

В ходе общения они выяснили, что Лида читала мысли людей, могла внушить им свое желание, повлиять на их поведение. Но она не могла видеть далеко вперед, выстраивать по результатам анализа всей информации, «снятой» с человека, его возможное будущее. И еще она заметила, что не всегда может прочитать мысли Дэна. Иногда он словно закрывал себя темным платком, через который она не могла пробиться, как ни хотела. Это её задевало, поскольку она знала, что для него открыты и её мысли и, возможно, её будущее. На её просьбу научить закрывать собственные мысли Дэн отвечал, что сам не знает, как у него это получается, и поэтому не может передать это свое умение Лиде. Что же касается своего будущего, она просто боялась спрашивать. И лишь однажды ночью, когда, засыпая, она об этом думала и снова очень боялась спросить его об этом на следующий день, он сам вдруг послал ей мысль: «Всё будет хорошо, пока мы рядом. Спи».

Как-то она его спросила: " А там, в классе, тебя ведь могли избить? Ты ничего не мог им сделать?".

— " Я не думал об этом. Я увидел за стеной тебя и позвал тебя. Я знал, что всё так закончится« — просто ответил Дэн.

— «А мог бы, если бы меня там не было, разогнать их, заставить больше не трогать тебя?» — не унималась Лида.

Дэн пожал плечами: " Но ведь ты там была... Не спрашивай меня больше об этом. Я сам не знаю...«.

В последний год обучения весь выпускной класс охватила волна влюбленности. По классу порхали записки, все стали следить за своей внешностью. Учителя и воспитатели утроили бдительность, патрулируя по вечерам не только помещения, но и всю территорию интерната. Спальни на ночь запирались, и на каждом этаже «бдел» дежурный.

Лида была самой красивой в классе и не раз ловила на себе восхищенные взгляды своих одноклассников. Но как-то не интересны ей они были, с их примитивными, легко читаемыми мыслями и желаниями. На Дэна тоже смотрели девушки. Стройный, с гибкой и спортивной фигурой, он волновал многие девичьи сердца. А уж когда безмятежно взглянет своими глубоко-голубыми глазами...

Но его, похоже, не волновал вопрос отношений полов. По крайней мере, легко читая мысли других, он ни разу не вспыхивал красным румянцем. Чего нельзя сказать о Лиде, иногда ловившей в мыслях одноклассников о себе такие пассажи, что румянец заливал не только щеки, но и шею.

Как это обычно бывает в интернатах, накануне выпускных экзаменов и получения паспортов к ним зачастили «вербовщики», то есть представители различных профессиональных учебных заведений и организаций, которым были нужны молодые, не обремененные семьей и не избалованные бытом, люди, давно мечтающие начать самостоятельно жить и зарабатывать деньги.

Конечно, ребята думали о своем будущем. Вернее, думала об этом Лида. Учиться дальше она категорически не хотела, поэтому её планы ограничивались возвращением в родной город. Она надеялась, что её ждет родительская квартира и друзья, вероятно, уже вернувшиеся домой. И где-то в самой глубине теплилась смутная надежда и воспоминания о темных глазах и золотой серьге под копной черных смоляных волос...

Дэн никогда не говорил о своих планах. Лишь однажды, на прямой вопрос Лиды, он ответил: «Получу паспорт, вернусь в бабушкин дом. Дальше еще не знаю...».

Предложения стать строительными рабочими, пекарями и мотористами ни Лиду, ни Дэна не заинтересовали. Но вот однажды в интернат приехал не совсем обычный «вербовщик». Для беседы с Дэном и Лидой, а, как выяснилось, именно к ним он и приехал, ему выделили кабинет директора.

Приезжего звали Николай Николаевич. Был он небольшого роста, подвижен, с очень живыми карими глазами. Возраст его было сложно определить. Лицо выглядело моложавым, а темно-русые волосы были густо усыпаны сединой.

Когда приглашенные Лида и Дэн вошли в кабинет, он усадил их на «директорский» кожаный протертый диван, предложил по чашке чая. На столе стояла вазочка с печеньем и конфетами. Чайная посуда была местная, она всегда стояла у буфетчицы на почетном месте, на стеклянных полочках. А вот конфеты и печенье были явно привозные, таких в этих краях не продавали. Лида не удержалась и, взяв одну конфету, посмотрела на ее обертку. Фабрика была столичная.

Сидя напротив ребят, Николай Николаевич, улыбаясь, смотрел на них, медленными глотками потягивая чай. Привычно направив свой внутренний «локатор» на приезжего, Лида с удивлением обнаружила, что не может проникнуть в его мысли. Они были закутаны еще более темным платком, чем мысли Дэна, когда тот не хотел, чтобы их читали. Одновременно Лида почти физически почувствовала, что Николай Николаевич вошел в её мысли и внимательно их изучает, переворачивая и разглядывая одну за одной. Лиде стало не по себе. Впервые она чувствовала себя так беспомощно. Чтобы скрыть волнение, она взяла еще одну конфету и сделала вид, что внимательно изучает её этикетку.

Даже Дэн, всегда невозмутимый, вдруг начал как—то странно смотреть на Николая Николаевича. Тот продолжал молчать, внимательно изучая сидящих перед ним ребят.

Наконец Дэн не выдержал: «А что Вы хотите от нас?»

Явно довольный итогами своего молчаливого изучения и тем, что Дэн заговорил с ним, Николай Николаевич поставил чашку и откинулся на спинку стула.

— " Дорогие ребята, я очень рад, что познакомился с вами. Похоже, мы с вами очень нужны друг другу. Вы обладаете возможностями, которые должны быть правильно использованы. В ваших собственных интересах и на благо нашей страны. Вы — взрослые, самостоятельные люди, но еще не готовы определиться с дальнейшим жизненным выбором. Я хочу предложить вам работу, которая, как я надеюсь, и станет вашим выбором.

Я представляю серьезную государственную научную организацию. Наша цель — изучение возможностей человека и использование этих возможностей на благо всего общества. Я ни в коем случае не собираюсь делать из вас подопытных кроликов. Я хочу предложить вам работу лаборантами. Одновременно вы закончите десятилетку и тогда будете вольны делать свой дальнейший выбор. Захотите учиться дальше — поможем с поступлением. Захотите просто жить для себя — ваше право, никто насильно удерживать не будет.

Я знаю, о чем вы думаете.

Дэн, дом Вашей бабушки снесен, и поскольку Вы не были там прописаны, Вам будет очень трудно получить в Кинешме жилье. Прописку в Москве Вы потеряли раньше, когда была продана квартира Ваших родителей.

У Вас, Лида, ситуация не лучше. Общежития, где у Вашей семьи было временное жилье, больше нет, а по справке, которую Вам дадут здесь, Вам придется долго ждать очереди на комнату.

Я же вам предлагаю по однокомнатной квартире в институтском доме и приличную зарплату. Вы же хотели быть рядом«.

Конечно, они согласились. И не столько их убедили аргументы, сколько возможность пока не разлучаться, о чем они даже не мечтали. А может быть это глаза Николая Николаевича, который смотрел на них так ласково и внимательно, убедили их в необходимости принять такое решение?

На следующий день им выдали паспорта и свидетельства об окончании неполной средней школы. Даже без экзаменов. Сборы были очень короткими, да и прощаться было, в общем-то, не с кем. Солнце еще не стало клониться к закату, когда черная «Волга» со шторкой на заднем стекле уже мчала ребят по направлению к столице.

Несколько часов пути пролетели не заметно. Лида и Дэн, которым Николай Николаевич любезно уступил заднее сидение, с интересом разглядывали окрестности. Длительное пребывание в отдаленном от «цивилизации» интернате заставляло их по-новому смотреть на этот мир, к которому они возвращались. Они «молчали», даже не пытаясь обмениваться, как обычно, своими мыслями и впечатлениями. Они знали уже почти наверняка, что Ник-Ник, как они его называли, мог свободно читать их мысли, и не хотели пускать его в свой внутренний мир, где они привыкли быть вдвоем. Лида «завесила» себя переливами красок, которые она живо представляла себя, настраивая под проносящийся мимо пейзаж. Дэн просто ушел в созерцание. Он тоже не мыслил конкретными образами, а рассматривал бегущие перед его глазами картинки с познавательной точки зрения, выстраивая причинно-следственные связи и тренируя свои энциклопедические познания. В пути они пару раз останавливались. Заправить автомашину, перекусить и размять затекающие даже в этом просторном салоне ноги. После интернатской столовки еда казалась ребятам особо вкусной и какой-то свободной, что — ли. Особенно шашлыки, которых ни Дэн, ни Лида не ели уже несколько лет. В глазах смотревшего на нее широко раскрытыми глазами шашлычника — кавказца Лида прочла столько всяких сильных мыслей и желания, что ей захотелось уйти в машину. Но, поймав насмешливый взгляд Ник-Ника, который, как она поняла, тоже прочел эти мысли, она гордо отвернулась и спокойно доела свою порцию шашлыка.

Павел

По-прежнему крепко держа Матвея за руку и не отводя глаз — а именно на это его мысленно настроил Матвей — Павел начал свой рассказ. Говорил он сбивчиво, делая большие паузы между предложениями. Временами он замолкал, и было заметно, что он мучительно пытается настроить себя на какую-то иную мысль или отогнать от себя нечто, мешающее ему говорить. Матвей чувствовал, как по руке Павла проходили какие-то волны, переливы энергии и изо всех сил старался удержать Павла в русле найденного ими взаимопонимания. Он чувствовал, что один он не смог бы сопротивляться этому стороннему воздействию, но его явным союзником был его собеседник. Матвей чувствовал, что Павел сам внутренне сопротивляется этому воздействию сторонней силы и искренне хочет поделиться пережитым.

Если убрать все эти эмоциональные переливы, рассказ сводился к следующему.

Еще несколько лет назад семья Павла была редким исключением в океане людей, судеб и событий, их окружающих.

Он были счастливы.

Не тем ослепительным скоротечным счастьем, которым бывают счастливы многие из нас, когда в одной точке вдруг сталкиваются и рассыпаются фейерверком чувств сразу все те факторы, каждое из которых в отдельности просто приводит нас в хорошее настроение. Это — ослепительное чувство, но оно и прекрасно своей скоротечностью.

А семья Павла была СПОКОЙНО СЧАСТЛИВА.

Без всплесков, которые чреваты падениями, и эйфорий, за которыми неизменно идут депрессии.

Им не надо было выставлять своё счастье напоказ.

Они в нём просто жили. Даже не осознавая этого, а просто зная, что по-другому не могло быть.

Павел был реставратором мебели. Хорошим матером. Звезд с неба не хватал, но уважением у коллег пользовался. Частных заказов не брал, с удовольствием работая в государственной мастерской и реставрируя музейные экспонаты. Ходил с друзьями на футбол. Мог выпить с ними после работы кружку-другую пива. Но это — до знакомства с Ней. Потом даже друзья на него не обижались, когда он не поддерживал компанию и торопился домой. Потому, что дома его ждала Она.

Она работала в иконописной мастерской. Не Первой кистью, но ничуть от этого не переживая. Верила в Бога, но без фанатизма. Рано оставшаяся сиротой и выросшая в детдоме, была, судьбе назло, хохотушкой и певуньей. С удовольствием помогала всем. Была тверда лишь в одном — не любила сверхурочной работы. Вся мастерская знала время её электрички. Домой, где ждал её ОН.

Рождение сына стало естественным продолжением их счастья. Она целиком посвятила себя ребенку, который должен был стать их опорой в планируемой многодетной семье.

Денежный вопрос их не волновал. Жили они скромно, а возникающие бытовые сложности, требовавшие финансовых затрат, легко решались за счет продажи одного из бесчисленных предметов искусства, доставшихся ему в наследство.

Справедливо боясь привлечь к своему дому (и не дай Бог, к семье) излишнее внимание, Павел реализовывал наследство через своего дальнего родственника. Делал он это редко, и на общем состоянии коллекции эти потери практически не сказывались. На семейном совете давно было решено, что коллекция отойдет их планируемым многочисленным детям.

Несчастье не бывает плановым. Оно всегда падает стремительно и больно. И чем безмятежнее жил человек, тем больнее несчастье.

Их сын, крепыш и заводила, радовавший весь мир своей искрометной энергией, безмятежными голубыми глазами и крепкими красными щечками, вдруг сник. Глазки потухли, он потерял интерес к играм и сверстникам. Те напрасно приходили к дому-терему, тщетно зовя своего вождя и показывая свои новые игрушки. Мальчик тихо стоял у окна и отрицательно качал головой на предложение мамы пойти погулять.

Он не спал ночью, потерял аппетит.

Родители забили тревогу. Районные и московские врачи разводили руками и прописывали свежий воздух и витамины.

Разуверившись в медицине, родители пошли по правильному пути поиска духовного исцеления.

Были поставлены сотни свечей у ликов святых, отчитаны бесчисленные молитвы. Последовательно идя по всем этапам этого пути, родители привели мальчика к местной бабушке, пользующей своими травами и наговорами многих страждущих. Бабушка не помогла. Были и еще бабушки и дедушки. Потом наступил черед молодых, уверенных в себе и дорогостоящих целителей и ведунов, применяющих странные для стороннего взгляда методы лечения. Но и они не дали положительного результата. Мальчик, а с ним и его мама, таяли на глазах.

Павел ушел с работы и держался только силой воли, зная, что кроме него, семье опереться не на кого.

Мысль о «черной магии» пришла к нему ночью. Он спал в дедовском кабинете, чтобы не беспокоить жену и ребенка, проводивших тревожные дни и ночи в спальне. Эта мысль пришла к нему внезапно, словно вспышка молнии. Он даже сам не понял, как она могла прийти к нему в голову, где до сих пор даже намёка на подобное не было. Когда он утром сказал об этом жене, они чуть не поссорились. Первый раз в жизни.

В этот день к ним пришел батюшка местного храма. Произнеся обычные слова утешения, он долго смотрел на бледного, с трудом дышавшего мальчика. Перекрестив его, батюшка смог только сказать «Всё в воле Божьей» и поспешил из дома, с трудом скрывая блеснувшую на его щеке слезу.

Вечером жена сама сказала, что готова на всё ради ребёнка.

Они не искали колдунью. Та сама пришла в их дом.

Она знала всё, чувствовала себя в доме как хозяйка, умела сказать нужные слова. Подошла к мальчику, метавшемуся на кровати с открытыми, ничего не видящими глазами и пересохшими губами. Посмотрела на ребенка долгим взглядом своих черных бездонных глаз, скрытых низко надвинутым темным платком. Положила ему на лоб свою руку, и ребенок уснул. Закрыл глаза, дыхание выровнялось, на щеках появился легкий румянец.

Сказала, что мальчика можно спасти и обещала прийти завтра. Исчезла из дома так же внезапно, как и пришла. После её ухода Павел с женой даже не могли вспомнить, как она выглядела. Были они в каком-то оцепенении, словно все жизненные силы окончательно покинули их тела. В воспаленных головах билась одна мысль.

«Его можно спасти!»

Она еще несколько раз приходила к ним домой. Каждый раз это было неожиданно, без предупреждения, в разное время. С ребенком она была мало, что-то шептала над ним и клала руку на детский лобик. Но этого было достаточно. Мальчик стал спокойно спать, у него появился аппетит и даже интерес к своим книжкам и игрушкам. Только от выхода на улицу и общения с другими детьми незнакомка — а она так и не назвала себя, однажды резко ответив на вопрос Павла, что это не имеет значения — категорически предостерегла: — «Слаб ещё огонёк жизни; задуть могут».

Она несколько раз обошла дом, выбирая место, где «мальчику защищённее будет». Выбрала комнату в башенке над вторым этажом.

«Надо здесь быть, ближе к звездам». Ибо теперь, как объявила, только ночные звезды определяют судьбу мальчика.

С Павлом она почти не разговаривала. Несколько раз о чем-то беседовала с его женой в закрытой комнате, куда Павлу входить запрещалось. После этих бесед та ещё больше замыкалась в себе и долго сидела по вечерам без света, обхватив руками свои худенькие плечи и покачиваясь на кресле, видимо, в такт своим невеселым мыслям.

А потом наступил ТОТ вечер.

Они давно уже не ужинали вместе, словно избегая даже воспоминаний о тех чудесных семейных вечерах, когда за семейным столом царили счастье и веселье. Павел машинально досмотрел вечерний выпуск новостей и поднялся, как обычно, в верхнюю комнату, чтобы пожелать спокойной ночи жене и сыну. В комнате горел один ночник, возле которого уже давно не стояли иконки, ранее приносимые женой из церквей. Мальчик уже спал, а жена сидела, по обыкновению, в кресле у открытого окна, вглядываясь в звездное небо. Павел шепотом, чтобы не разбудить сына, произнес свои обычные вечерние слова, на которые жена ему обычно кивала, не поворачивая головы. В этот же вечер она вдруг поднялась навстречу Павлу, на секунду прильнула к нему своим ставшим почти невесомым телом и крепко поцеловала в губы. Он даже не успел отреагировать на внезапную ласку жены, как она быстро произнесла: — «Спи спокойно. Всё будет хорошо» — и, повернувшись снова села в кресло.

Обычно Павел долго ворочался, прежде чем уснуть. В тот вечер он уснул сразу, едва дотронувшись головой до подушки.

Утром его разбудили одновременные звонки телефона и входной двери.

Тело жены, неподвижно лежащее на куче битого кирпича прямо под окном детской комнаты, обнаружила соседка, каждое утро заносившая им свежее молоко. Во дворе уже были врачи и милиция. Несмотря на раннее время, двор был полон соседями, которых страшная весть обежала с быстротой молнии.

В доме, на столе гостиной нашли оставленную ею записку. Павел помнил её дословно.

Прекрасным каллиграфическим почерком, похожим на церковнославянскую вязь, она написала — «Я ухожу. Так надо. На этой земле нам троим уже тесно. Первым должен был уйти сын, но я вымолила право уйти первой. В положенный срок встречу вас молодой и радостной. Сыну, чтобы не напугать, дала снотворного. Береги его».

Когда все кинулись наверх и вбежали в комнату-башенку, сын уже не дышал. Позже врачи констатировали, что доза снотворного превысила допустимую, и у больного мальчика не выдержало сердце.

Следующий месяц Павел провел как в тумане, Следователи некоторое время изводили его вопросами, но, в конце концов, с видимым удовольствием оставили его в покое. Коллеги по работе выразили искреннее сочувствие, но быстро исчезли из его жизни. Сердобольных и шныряющих глазами по углам его дома соседок и соседей-алкашей Павел быстро отвадил. Батюшка тоже не нашел в его лице внимательного слушателя.

На работу он не вернулся. Стал, было, пить в одиночестве, благо в экономно жившем доме оставались деньги после последней проданной картины. После пьяных слез приходило умиротворение, и уже начали появляться смутные образы жены и сына... И утром снова хотелось их увидеть, и в магазин он ходил все раньше и раньше, давая своей шатающейся походкой новые поводы для обсуждения уже не сердобольным, а злоязычным соседкам.

Но однажды вечером к нему пришла Та, которая раньше лечила их сына. Появилась, как всегда, внезапно. Даже не звонила в дверь, а Павел сам, словно повинуясь какому-то внутреннему приказу, впустил её в дом.

И она открыла ему глаза. Объяснила, что земная жизнь — только временное пристанище ныне живущих, которые уже прошли и еще пройдут долгие пути поиска истины. Оказывается, никто не проходит в этот мир и не уходит из него просто так. Всё есть Смысл и неразрывная цепь, где нет ни былого, ни будущего. В подтверждение она показала ему на полках его же старинной библиотеки старый увесистый том, где глядящая с первой страницы благообразная благородная дама еще два века назад объясняла неразумным людям эту Великую истину.

Павел ей поверил безоговорочно. Он уже знал, что встретится с женой и сыном, ожидавшими его где-то на далекой звезде, такими веселыми и счастливыми как когда-то. И без этого ожидания жизнь не имеет смысла.

Свою Наставницу, а именно так Павел теперь называл эту женщину, которая так и не сказала своего имени, он уже ждал. Пить перестал, а чтобы занять себя, стал делать опись всех находящихся в доме предметов искусства и литературы, оставшихся после многочисленных предков. Мысль о необходимости сделать такую опись пришла к нему внезапно, однажды ночью, и он даже удивлялся, почему не сделал этого раньше.

Она появлялась вечерами, как всегда неожиданно, и Павел уже привык к тому, что он чувствовал её приход и загодя открывал дверь.

Говоря о нынешней жизни в другой реальности его жены и ребенка и неизбежности его встречи с ними, она доводила Павле до слез. Эти очищающие слезы словно вымывали из него всю бренность нынешнего существования, готовя к сладостному мигу встречи с любимыми людьми. Уже через несколько таких бесед Павел сам заговорил о своём желании ускорить момент «встречи» с семьей, поскольку он уже не видел смысла продолжать своё существование в этой реальности.

Показывая Наставнице почти законченную им опись своего домашнего музея, он сказал, что это — последнее, что связывает его с этим миром. И здесь-то, глядя в бездонные черные глаза Наставницы, Павел вдруг понял, что собранные в доме вещи теряют для него свой смысл, поскольку «там», в иной реальности, есть другие ценности. Там есть Истина. И семья.

Наставница подсказала ему путь. Собранная предками Павла коллекция, равно как и сам дом, должны послужить благому делу. Делу поддержки и помощи тем людям, кто только находится на пути поиска Истины, кто жаждет получить поддержку от уже «посвященных». К этим посвященным Наставница, само собой, отнесла и самого Павла.

Павла словно накрыло чувством гордости за себя. И ответственности за то дело, которое он должен завершить до конца своего пребывания в этой реальности.

Неделю назад он составил завещание, куда органически вошла составленная им опись. «Вот что значит Высший Промысел, вразумивший меня на этот поступок!» — думал «просветленный» Павел. Коллекцию, дом и «прочее имущество» Павел завещал организации, которая, по словам Наставницы, занималась этой самой «благой» работой. То есть готовила в условиях этого бренного мира людей к переходу на новую ступень познания Истины. Все реквизиты этой организации ему передала Наставница.

Прямых наследников у Павла уже не было, и единственным человеком, кому он хотел бы что-то оставить на память о себе, был его дальний родственник, от имени которого и пришел к нему Матвей.

Когда Павел закончил свой рассказ, его рука уже не так судорожно сжимала руку Матвея, и сам он заметно успокоился. Никакой борьбы уже не было, словно там, по ту сторону сознания Павла, приняли решение и не сочли нужным расходовать свои силы на ставшее теперь бесполезным «перетягивание каната». Диагноз сомнений не вызывал, и Матвей лишь удивился, что столь хорошо подготовленный для перехода в «другую реальность» человек еще жив.

Здесь не надо было быть великим детективом, чтобы понять, что вариант действия в данной ситуации только один, и состоял он из двух простых вещей. Надо было получить у пока еще говорящего Павла всю возможную информацию, а самого «посвященного и почти перешедшего» в мир иной надежно изолировать.

С первым было проще, но безрезультатно.

Совершенно естественно, что оригинал завещания Наставница забрала с собой, а Павел, как не старался, так и не смог вспомнить ни названия организации, которой он завещал свое имущество, ни фамилии нотариуса, который заверил документ. Наставница приводила нотариуса к Павлу домой, где тот и совершил всю процедуру заверения завещания, даже сняв копию паспорта Павла на принесенном с собой портативном приборчике. Квитанции о заплаченных за нотариальные действия деньгах, где должны были быть реквизиты самого нотариуса, у Павла тоже не было, поскольку, по его словам, денег с него нотариус не взял.

Всё, информации ноль. Матвей не сомневался, что ничего не даст ни опрос соседей, ни поиск отпечатков пальцев Наставницы в самом доме. Тем более, что сам он всё это сделать не мог, а придавать делу законный ход было... Ну, скажем, малопродуктивно.

Теперь главное — сам Павел. Если встать на сторону преступников — а сомнений в том, что речь идет о спланированном и тщательно подготовленном преступлении, у Матвея не было, то им надо было не дать Павлу возможности изготовить другое завещание и реализовать «железный» вариант ухода пока еще богатенького Павла в мир иной.

Матвей сразу отмёл мысль о возможности самому вывезти Павла из этого страшного дома (а на месте преступников он бы организовал «добровольный уход» Павла из жизни именно в этом доме). Он не сомневался, что их встреча и разговор были зафиксированы, и противник уже приведен в состояние боевой готовности. Поэтому их выход вдвоем из дома и, тем более, поездка в матвеевской автомашине, с которой уже могли сделать всё что угодно, как-то не вписывались в дальнейшие жизненные планы Матвея.

Он сделал проще. Позвонил своему работодателю и попросил прислать «Петровича с бригадой грузчиков». «Петрович» был начальником личной охраны работодателя, а сам работодатель отличался умом и сообразительностью. Уже через сорок минут три джипа с «грузчиками» были у дома-терема. Несколько ошалевший Павел был надежно «упакован» между плечистыми ребятами в одну из машин; двое ребят остались в доме «поработать в библиотеке»; автомобиль Матвея быстро, но профессионально, осмотрели. Не прошло и получаса, как кавалькада из четырех машин помчалась к некоему загородному дому, распугивая не робких, в целом, московских водителей характерными звуковыми сигналами и незаконно установленными проблесковыми огоньками.

Петр

Окна в кабинете были устроены таким образом, что Петр мог видеть весь зал своего казино, посетители которого и не догадывались, что все их действия просматриваются из-за замаскированных под венецианское стекло зеркал верхней анфилады роскошного зала. Они не догадывались — они знали. И про жесткую систему охраны, и про видеокамеры, установленные даже в туалетах и уединенных кабинетах казино. Им так было спокойнее. И безопаснее. Все прекрасно знали правила Игры: чем ты заметнее в мире денег и власти, тем меньше шансов спрятаться. Всё равно узнают, увидят, подставят.

Последнее — в случае, если ты нарушить правила Игры и попытаешься стать самым хитрым. Система сбоев не прощает, и нарушающая общий тик-так шестеренка, из какого бы драгоценного металла она ни была сделана, подлежит удалению. Всегда и везде. От торгового ларька до кресел власти.

И собравшиеся в зале казино — а поверьте, там были и есть не самые последние люди в этой жизни, сознательно доверились этому жесткому контролю за собой, считая его обязательной частью Игры. Они еще и ужесточили этот контроль, создав в этом казино свой клуб. В подписанном каждым уставном документе было все четко прописано, включая право клуба на контроль «через все возможные источники информации» личности кандидата на вступление и «последующее информационное сопровождение его деятельности в интересах обеспечения безопасности самого члена и всего клуба в целом».

Поэтому бурлящая в зале казино толпа шумно и искренне веселилась. Так искренне можно вести себя только среди своих, зная, что здесь тебя поймут и простят. А если и затопчут, то не так безжалостно. Ибо они свои и знают, что в любой момент также могут оказаться под этими же копытами.

Так думал Петр, глядя сверху на бурлящую толпу, обтекающую в своем беспорядочном движении островки игральных столов и барные стойки. Он был здесь и свой и чужой.

Свой — потому, что был хозяином клуба, членом которого хотели бы стать очень многие из власть и деньги имущих. И каждого из толпящихся в зале он мог бы дружески поприветствовать.

Чужой — потому, что уже был настоящим вором в законе и открыто презирал тех, кто в угоду конъюнктуре или какой-то сугубо российской моде, «примазывался» к его касте.

Он знал очень многое о них, они — о нём. Эта взаимная информация делала их частью одной системы, но не позволяла расслабляться.

«Не верь, не бойся, не проси» — этот закон Петр усвоил еще в первой свой колонии для несовершеннолетних, следовал ему всю свою воровскую и лагерную жизнь. И попав в этот сначала чуждый для него мир, он с удивлением обнаружил, что воровской закон прекрасно отражает установившиеся здесь отношения.

Три года назад, когда, после последнего срока, Петра «определили» на игорный бизнес, он был в полном недоумении и едва сдержался, чтобы не отправить «старших» по известному всем адресу. Но сдержался, проявил уважения, лишь попросил дать ему год на «пробу сил». Ответственность была большая, да и сумма, выделенная Петру на открытие дела, была весьма серьезной.

«Старшие» умели разбираться в людях. Дело у Петра пошло. Умный и жесткий, он быстро вошел во вкус. Уже через год вернул с большими процентами «общаковские» деньги и получил самостоятельность. «Оброс» связями, создал с нужными людьми клуб, и, несмотря на свой возраст, уже на равных разговаривал с авторитетами всех социальных групп многослойного российского общества.

Петр чтил все законы воровского общества, исправно платило всё положенное, уважал мнение «старших». Первые годы полностью были посвящены становлению нового бизнеса, установлению отношений с конкурентами. Здесь всё было по законам уголовного мира, и Петр чувствовал себя в своей среде. Постепенно всё вошло в свое русло, и он стал с удивлением замечать за собой, что родная «блатная романтика», долгие годы составлявшая цель его жизни, отходит куда-то «в сторону и вбок». Голову всё больше занимали вопросы расширения бизнеса, вкладывания денег, которых становилось всё больше и больше. Воровская слезливость стала проявляться лишь в значительных суммах на благотворительность, которые Петр тратил без сожаления, с еще не до конца оформившейся мыслью о том, что помощь больным и сиротам уравновешивает причиненное им когда-то зло.

Жил Петр по-прежнему один, в загородном доме. Дни и вечера проводил на работе, а по утрам пристрастился выезжать на конную прогулку вокруг живописного озера, раскинувшегося неподалеку от его дома.

Лошадь ему подарил один из членов клуба, которого Петр буквально спас от разорения за рулеткой, дав приказ охране подсыпать снотворное в очередной стакан разошедшемуся игроку и отнести того проспаться в отдельный кабинет. Петру не было жалко самого игрока, но его поразили огромные голубые глаза ребенка на семейной фотографии игрока, которую тот показывал всем. Утром проспавшийся игрок благодарил Петра со слезами на глазах, обещая, что его благодарность не будет иметь границ. Через пару дней лошадь привезли к загородному дому Петра.

Конечно, Петр знал, что лошадь была накануне выиграна в карты, никому была не нужна, поскольку для бегов была уже старовата. Ветеринар обнаружил у неё кучу болезней; к тому же пришлось строить конюшню и нанимать конюха. Но зато каким удовольствием было вспомнить свое детство в деревне и кормить с руки благодарное животное краюхой хлеба!

Утром, под мерное покачивание в седле, прекрасно думалось, и всё чаще, по аналогии с огромными голубыми глазами с фотографии клубного игрока Петр вспоминал другие, но очень похожие, глаза своего давнего знакомого. Того самого Дэна из далекого и почти забытого русского городка. Оказывается, Петр отчетливо помнил все детали их знакомства, первую встречу на берегу речки. И последнюю встречу. Нет, не в зале суда, когда Петр так молодцевато подмигнул своему приятелю. А накануне, когда Дэн сказал: «Поступай, как знаешь. Это твоя судьба. Но мы увидимся».

«Дэн ведь был провидцем. Интересно, сбудется ли это его предсказание?» — Петр перевел лошадь в намет. Пора уже было ехать на работу. Впереди был обычный рабочий день. Но сегодня будет встреча с архитекторами, которые представят проект нового казино. Наконец, удалось получить новый участок в весьма престижном месте города, и мечта о втором казино становится явью.

Лида и Дэн

В большом жилом доме для сотрудников на охраняемой территории института Лида и Дэн получили, как и было им обещано, по отдельной однокомнатной квартир на одной лестничной клетке. В еще одной квартире жил нелюдимый старик с вечно всклокоченными шевелюрой и бородой и очками — телескопами. Стекла были настолько сильными, что глаз за ними практически не было видно. Четвертая квартира была закрыта. Лида сразу предположила, что там находится аппаратура для слежки за ей и Дэном, но, сколько она не прислушивалась и не напрягала своё «внутреннее зрение», ничего подозрительного не почувствовала. Такое было впечатление, что за запертой дверью была абсолютная темнота, словно «черная дыра» Вселенной. Расписание их пребывания в институте было очень простым. До обеда были занятия в классе, где кроме них были еще две девушки и один паренек, примерно одного с ними возраста. Так называемые занятия, которые, как им объявили, должны были завершиться выдачей свидетельства об обязательном для всех граждан некогда могущего СССР среднем образовании, включали в себя только лекции по математике, физике, химии, истории. Еще был русский язык и ... музыка. А, может, этого действительно хватит?

Сосед по квартире оказался преподавателем истории. Он никогда не здоровался, словно не замечал никого вокруг. Войдя в класс, он сразу начинал говорить. Никогда ничего не читал, да и не было у него ни книг, ни записей. Историю древней Руси, со всеми её князьями и царями, их женами, детьми, дружинниками он знал наизусть и говорил о них так, словно был знаком с ними лично. Но, помимо этого, он так же легко перечислял живших в те далекие годы вещунов, волхвов и прочих хранителей запретных знаний, которые всегда были рядом с князьями. И, по словам историка выходило, что все свои мало-мальски значимые поступи князья и воеводы совершали только после совета и одобрения своими всеведущими советниками. Да и вся история Руси оказалась не просто чередой междоусобиц, войн и набегов, а спланированной свыше логической чередой событий. События эти не просто обагрили кровью земли русские, но очищали её и вели по странному для стороннего взгляда, но четко очерченному пути, выковывая из смеси племен единый народ. Жаль, не успел историк дойти до императорского и последующего за 1917 годом грозного периода... Много интересного узнали бы ребята!

Остальные предметы тоже читали не по учебнику, а в вольном стиле, словно раскрывая подоплеку каждого известного факта. При обозначении теорем, тех или иных законов физики преподаватели говорили о странностях их авторов, их непохожести на окружающих людей, рассказывали о жизненных ситуациях, предшествующих рождению того или иного талантливого ученого или сопровождающих их по жизни. Под таким же углом зрения читалась химия, преподаватели которой иногда в пылу повествования упоминали о «философском камне», опытах древних и пророческих снах уже известных химиков, включая Менделеева с его таблицей и рецептом русской водки. Слава Богу, не читали лекций по литературе, ибо вот где действительно поле порассуждать о сокровенном и мистическом! На занятиях по «русскому языку» просто писали диктанты. Тексы были то из Библии, то из других религиозных книг. А иногда — из средневековых трактатов, либо учебников по квантовой механике или астрономии. Фразы, которые им надиктовывали преподаватели, обрывались в самых неожиданных местах, словно от учеников хотели получить их продолжение. Диктанты сдавались в конце занятий. Листы бумаги быстро собирал преподаватель, и никогда не возвращал обратно. То есть, никакой «работы над ошибками»...

Тишина на уроках была полная.

Материал рассказывался так интересно и так непохоже на изложение предметов в обычной школе, что даже Любе, в целом равнодушной к наукам, не хотелось перебивать и думать о чем-то другом. Дэн внимал преподавателям с полным вниманием. На уроках Лида и Дэн иногда обменивались между собой мысленными фразами. К Любиному удивлению, ни ей, ни Дэну так и не удалось «проникнуть» в мысли не только преподавателей, но и соучеников. Словно кто-то поставил «глушилку», да еще дал внутреннюю команду не пытаться читать чужие мысли. Однажды Лида попыталась напрячь все свои силы, чтобы проникнуть в мысли сидящей перед ней Оксаны — рослой узкоглазой красавицы с черными прямыми, жесткими на вид, волосами. И сразу же почувствовала словно удар током. А чей-то неведомый «внутренний» голос ей явственно сказал — «нельзя!» В классе ученики не разговаривали. Занятия шли почти без перерывов. Записей не вели. Писали только диктанты, остальное воспринимали на слух.

Исключение составляли занятия музыкой.

Никакой нотной грамоты. В начале каждого занятия им давали послушать мелодию. Чаще всего это была классика, но иногда им ставили народные мотивы разных уголков Земли или просто какофонию звуков природы. Затем каждый получал обычную дудочку — свирель. На голову им надевали наушники, полностью изолирующие от внешних звуков, и предлагали играть, ориентируясь только на силу своего дыхания и внутренний ритм. При этом, как казалось Лиде, им слегка ослабляли внешний контроль, и они могли, с трудом, но могли, слышать друг друга. Потом, в самом конце занятия преподаватели давали им прослушать «материал». Сначала все наигранные учениками мелодии были разными. Потом все мелодии как-то выравнивались в единый мотив, но финал неизменно был одинаков — все играли мелодию Дэна. Всегда тихая, безукоризненно правильная музыкально, эта мелодия покоряла всех и вела за собой. Была в ней неумолимая сила и властность. Но самое интересное начиналось во второй половине дня. После обеда в столовой, где Лида постоянно вертела головой, разглядывая новые лица, ребят разводили по разным лабораториям. И здесь уже Дэн и Лида «работали» отдельно, каждый со своей командой исследователей. Им было очень интересно узнавать свои собственные способности и возможности, их предел и направления применения. Интересно было общаться с одетыми в белые халаты, под которыми часто были видно погоны, «исследователями» и угадывать, что на самом деле стоит за тем или иным экспериментом. Интересно было видеть то восхищенные, то недоуменные взгляды людей, следящих за многочисленными приборами или ставящими то очень простые, то невероятно сложные задания. Интересно было обсуждать все произошедшее за день во время вечерней прогулки по институтскому парку, безлюдному, но всегда аккуратно выметенному и ярко освещенному. Наверное, они странно смотрелись со стороны — двое молодых людей идут молча по дорожкам парка, не разговаривая и внешне не проявляя друг к другу чувств, «неизбежно возникающих в этом возраст у представителей противоположных полов». Именно так было написано в очередном рапорте незримой охраны, который каждую неделю ложился на стол заместителю директора института по режиму. Через некоторое время стали заметны наметившиеся различия в подходах Дэна и Лиды к своему положению и работе в институте.

Дэн с увлечением мысленно рассказывал о том, какую пользу могут принести людям их способности. Он говорил о свободном обмене информацией, возможности лечения ранее неизлечимых болезней, утверждении на Земле эры добра, когда все помыслы людей будут чистыми, ибо иное будет сразу очевидным. Лида молчала, зная, что спорить с Дэном бессмысленно. Тот просто «уйдет в себя». Хорошо, если только на сути... Рекордом были две недели молчания, когда Лида неосторожно сказала Дэну после своего очередного занятия с психологом, что её умения «разводить лохов» хватит на жизнь им обоим. Она имела в виду, что сможет взять на себя все заботы о хлебе насущном, а Дэн может спокойно заботиться об остальном человечестве, но Дэн, почему — то, странно так на нее посмотрел и замолчал. Да, были такие занятия у Лиды. Ей показали методику воздействия на человека, даже обученного противостоять психологическому воздействию, и уже на третьем сеансе убеленный сединам и с волевым лицом мужчина — по виду, «настоящий полковник» — безропотно вручил ей «ключ от сейфа». Потом были занятия по входу без документов в «хорошо охраняемое помещение», когда под Лидиным взглядом строгий с виду вахтер пропустил её, как старую знакомую. Самое сложное было заставить его забыть о том, что именно её он пропустил внутрь. Лида показывала удивительные способности к подобного рода психологическим опытам. Она уже обратила внимание, что на эти сеансы, кроме обычных «исследователей», приходят и другие люди «в штатском», с нескрываемым любопытством изучающие ход экспериментом. И не только эксперименты, но и саму Лиду. Откровенные взгляды (и мысли) этих наблюдателей стали ей уже надоедать, а однажды так допекли, что она не удержалась и нанесла по воспаленному воображению одного из них мысленный удар. Тот ойкнул, сложился в поясе и медленно сполз со стула. С тех пор на нее во время опытов надевали длинный просторный халат, а наблюдающие сидели в дальних углах лаборатории. Когда опыты подошли к той стадии, когда перед Лидой ставилось задание внушить «объекту» задание прочитать некий документ, а потом «считать» текст этого документа из памяти «объекта», её попросили подписать некую расписку. В ней было не так много слов, но там были такие страшные слова как «неразглашение» и «обязуюсь сотрудничать». Лида подписала бумагу, почти не читая. В мыслях она была уже далеко, на самом острие такой прекрасной будущей жизни, где её ждали роскошные вечерние платья, роковые мужчины и пьянящее чувство постоянной опасности. Она давно прекратила рассказывать о том, чем занимается, Дэну, а он, похоже, и сам этим не интересовался, живя в своем уже сформировавшемся внутреннем мире. Дэн в подобных экспериментах не участвовал, и сам уже прекратил делиться мыслями с Лидой так, как он делал это раньше. Лиду это устраивало, ибо она знала, что Дэну не составляло труда заглянуть в её мысли, содержимое которых ему бы точно не понравилось. А Дэн всё чаще смотрел в ночное звездное небо и таинственно улыбался чему-то, одному ему известному. Дэн и Лида не читали газет, да и телевизор смотреть они не любили. Но они не могли не почувствовать, что вокруг происходит что-то странное. Преподаватели и «следователи» стали нервничать, а потом куда-то исчезать. Стали исчезать из института и некоторые их соученики. Их увозили ночью, на черных «Волгах», а иногда — на непривычных еще, огромных джипах с затемненными окнами. Территорию институтского парка перестали убирать, со столбов исчезли лампы, и сразу парк стал темным и тревожным. Из магазина на территории института исчезли товары, а кормить в столовой стали откровенно хуже.

Наступил кризисный 1991 год.

На нескольких крытых армейских грузовиках вывезли оборудование лабораторий. Ученикам срочно вручили аттестаты об окончании средней школы и буквально приказали собрать вещи и ждать «особого распоряжения». Вечером к Дэну и Лиде зашел Николай Николаевич. Он сильно изменился за последние дни, и ребята впервые увидели его пожилым и усталым. Тяжело вздохнув, он присел на стул в крохотной кухоньке квартиры Дэна. Лида, как обычно, была в гостях у Дэна, поскольку в последнее время не любила, когда кто-то посторонний вторгается в её внутренний мир. Даже если это только квартира. И даже если это Дэн. А, может быть, просто не хотела, чтобы Дэн увидел купленные ею буквально за несколько дней до краха институтского магазина несколько кофточек, платьев и брюк, а также набор хорошей косметики. Накануне вечером она заперла дверь своей квартирки, задернула плотную штору и примерила перед зеркалом все вещи. А потом попробовала положить косметику. Видели бы её сейчас восхищенные «наблюдатели» из лаборатории! Николай Николаевич заговорил в непривычной для него жесткой манере: — Многое вокруг нас изменилось. Объяснять не буду, некогда. Сами потом все поймете. Мне удалось вас сохранить, не допустить, чтобы вас вышвырнули. Или продали. Как других... Но вам придется расстаться. Сейчас ваши пути расходятся. Когда-нибудь это должно было случиться. Такова жизнь. Я сейчас забираю Лиду. Она будет жить и работать в.... одном секретном городке. Там ты, девочка, будешь заниматься примерно тем, что тебе так нравилось ... во время опытов здесь, в институте. Дэн уедет завтра. В другой городок. И тоже будет заниматься любимым делом. Тебя, парень, ждут иные миры, иная реальность — Николай Николаевич кивнул головой на звездное небо за окном. — Завидую тебе, Дэн. Хотел бы быть рядом, но у каждого есть предел возможностей. Да и грехи не пускают — он криво усмехнулся. — Ладно, помогу на первых порах Лиде. А там видно будет.

Дэн и Лида молчали. Конечно, им не хотелось расставаться. Кроме того, Николай Николаевич, видимо, в силу свалившихся на всю многострадальную страну проблем, забыл «включить» свою обычную защиту. И заглянувшие в его мысли Лида и Дэн увидели там такой мрак и хаос, что их прежде безграничное доверие к старшему другу и наставнику было подорвано. Попросив Николая Николаевича заехать за ней через полчаса, Лида буквально насильно упаковала в сумку немногочисленные вещи и документы Дэна и зашла за своей, уже собранной сумкой. Дэн как-то странно медлил, словно не решался сделать этот шаг. Лида впервые видела его таким. В окно они увидели, как «Волга» Николая Николаевича отъехала от их дома и покатила в сторону главного корпуса института. Лида стащила за собой слабо упирающегося Дэна по лестнице в вестибюль. Сидящую на вахте тетю Машу Лида обработала таким зарядом своей воли, что тетя Маша тут же забыла, кого она видела и спокойно уснула на боевом посту. Пробежав темными дорожками парка к боковым воротам институтской территории, Лида «усыпила» бдительность дежурившего там бойца, который сам открыл им ворота и тут же об этом забыл. Побоявшись ехать в город на электричке, Лида с уже пришедшим в себя Дэном вышли на трассу, поймали попутку и уже через пару часов были на окраине столицы. А где еще можно затеряться двум беглецам в такое смутное время? Ребятам повезло. Продавщица ближайшего киоска, торговавшая «паленой» водкой, итальянским «шампанским» и польским ликером «Амаретто», сдала им комнату в своей двухкомнатной квартире. Диван там был один, и Дэн лег на полу. Ночью Лида проснулась и увидела Дэна, стоящего у окна и смотрящего в звездное небо. Такого взгляда она не видела у своего друга никогда. Одна неделя проживания на «вольных хлебах», когда впервые за многие годы Лида и Дэн только и делали, что читали газеты, смотрели телевизор и грызли купленные в местном магазинчике полуфабрикаты, съела все их сбережения.

Инфляция...

Из прессы, «желтой» и очень грязной, они не узнали ничего для себя интересного. А по телевизору Лида видела знакомые по институтской столовой лица. Мужчина бегал по сцене, размахивал руками и вводил в транс набившихся в зал зрителей. Потом был еще один, заколдовывающий взглядом из телевизора банки с водой.... Кто-то кого-то лечил движениями рук.... А газеты были полны объявлениями очередных целителей. Много разных талантов и их почитателей в земле русской! А на жизнь надо было зарабатывать. Воровать и использовать приобретенные в институте навыки Лиде не хотелось. Честно признавалась себе, что боялась. Сразу вспоминалась колония. Теперь за нее никто слова сильного не скажет, да и с Дэном уж точно придется расстаться. А этого Лиде совсем не хотелось. У нее к своему другу была не просто привязанность. Чувствовала она, что Дэн стал чем-то вроде её талисмана, без которого она пропадет.

Решение пришло неожиданно.

Проходя вечером по улице, они увидели ярко освещенный павильон «Игровые автоматы» и зашли внутрь. Просто посмотреть. Лида купила в кассе пару жетонов и протянула один Дэну: — Давай, сыграй на удачу. Свой жетон она проиграла сразу. А Дэн все ходил по залу, приглядываясь к автоматам и играющим. Это были, в основном, старушки и подростки. — Ты чего не играешь? Удачу ищешь? — Лида потянула Дэна к выходу. — Уже нашел,— тихо сказал Дэн и подошел к одному из автоматов, от которого только что отошли два огорченных подростка. Бросив в щель свой жетон, Дэн плавно потянул за ручку, и зал огласился победным маршем и звоном падающих жетонов. Лида захлопала в ладоши. Дэн «взял» еще один автомат и, получив у недовольного кассира пачку банкнот, они вышли на улицу. — Как ты это делаешь? — Лида с восхищением смотрела на Дэна. — Я чувствую. Чувствую, что автомат полный и чувствую, когда надо бросать и как тянуть ручку. Вечером они устроили пир, купив своей хозяйке одну из её ликерных бутылок.

Воодушевленные успехом и легкостью заработка, они с утра обошли весь район, наметив еще несколько игральных павильонов. Осторожная Лида, помня свое криминальное детство, сказала, что больше двух автоматов в одном месте брать нельзя. Проходя мимо рынка, они увидели «наперсточника», ловко катающего на ящике свои наперстки над беленьким шариком. Раскрасневшаяся на морозном воздухе Лида подзадорила Дэна: — А слабо угадать? Цыганистого вида «наперсточник» лихо расставил свои наперстки. — Ну, подходи, красавица. Угадаешь — и счастья и денег много будет! Лида уже было потянулась к среднему наперстку, но Дэн сильно дернул ее за рукав. — Пойдем, не надо. Все равно обманет. Нет там никакого шарика. Цыганенок метнул в Дэна недобрый взгляд. — Зачем так говоришь? Красавице счастье сглазил. Она бы угадала. Вот он, шарик...

И, подняв средний наперсток, показал лежащий под ним беленький комочек. Лида хотела что-то сказать Дэну, но, взглянув в его глаза, сочла за благо промолчать. Уже отойдя от играющих, Дэн тихо произнес: — У него шарик к ногтю приклеивается. Не надо было подходить к ним. Уезжать надо отсюда.

Лида не стала возражать.

— Хорошо. Вечером выиграем немного денег и переедем. — Нет, давай уедем сейчас. — У нас же нет ни копейки. А на что жилье снимать? Надо же аванс платить. Ну, последний раз... Они и сами не сразу заметили, что после побега из Института они перестали разговаривать мысленно, перейдя на обычный язык.

Барон

Вечером, когда они выходили из первого павильона, где Дэн «взял» только один автомат, их окружили несколько человек. Лида даже не успела настроить свое «внутреннее оружие» — а Дэн так и стоял, безвольно опустив руки — как получила удар по голове и потеряла сознание. Её и покорного Дэна запихнули в машину и привезли в загородный дом, окруженный высоким глухим забором. Выволокли из машины и, пригрозив, что в случае «попыток навести порчу — прыснут газом», буквально втолкнули в дом. Миновав коридор, заваленный какими-то тюками, Дэна и Лиду ввели в комнату, стены которой были затянуты разноцветной тканью. Даже люстра была украшена, словно абажуром, цветастым цыганским платком. Спиной к окну стоял мужчина в темном костюме с копной черных волос. Что-то неуловимо знакомое почудилось Лиде в его фигуре, но не успела она «просветить» его своим внутренним зрением, как мужчина стремительно повернулся. Блеснула знакомая золотая серьга в ухе, но еще сильнее блеснули его глаза. Цыган из её детства!

И был долгий вечер за большим столом, и были песни и огненные пляски под цыганскую гитару. Лида узнала, что её цыган заприметил отчаянную девчонку еще в детстве, оберегал и направлял всю их шальную компанию, До того самого дня, когда они ослушались его и пошли на «самостоятельное дело». Цыган помог только Лиде, сказав за неё слова в колонии и потом оберегая её в детском доме. Он хотел взять её к себе, но тогда началась борьба за власть, и ему пришлось пройти огонь и воду в этой борьбе за собственную жизнь. Побывал он и в местах, «не столь отдаленных», потому и потерял Лиду после детского дома и не смог потом найти её за высоким забором режимного института. Но он всегда верил, что судьба подарит им новую встречу, и даже не очень удивился, когда узнал Лиду на фотографии, которую сделали в одном из игровых салонов. Когда вечер совсем уже было готовился перейти в свою разудалую часть, Барон, а именно так называли Лидиного цыгана его соплеменники, отпустил всех одним взмахом своей руки. Цыгане исчезли моментально, так же моментально унося с собой большую часть щедрого убранства стола. И уже через минуту шум веселья доносился через открытое окно откуда-то из другого угла поместья. Барон встал и закрыл окно.

— Ну, рассказывайте. Только сразу предупреждаю — шарить в моих мозгах не позволю. Я это чувствую, я же цыган, и очень не люблю. Дэн молчал. Он просто откинулся на высокую спинку дивана и закрыл глаза. Лида рассказывала. О своей жизни после колонии, о детском доме. Когда она перешла к моменту их переезда в Институт, она поймала четкую мысленную команду Дэна — «Нет!» и ловко свернула эту часть рассказа. Закончила тем, что их школу — интернат закрыли, а их, с аттестатами и документами, но практически без денег и положенного по закону жилья, просто выставили на улицу. — Или надо было ехать в какой-нибудь Нижний Амбарчик, работать на стройке, — закончила она свой рассказ. Пока она говорила, Барон не сводил с нее восторженных глаз. Когда она замолчала, он взял её за руку и, обращаясь уже и к Дэну, сказал: — А теперь — главное. Расскажи, как ты просчитываешь игру. Дэн пожал плечами и просто ответил: — Я её чувствую. Объяснить не могу. Барон кивнул головой, словно не ожидал другого ответа.

— Завтра покажешь. А сейчас — спать. Барон по-прежнему держал Лиду за руку, и она не делала попыток освободить руку, такой спокойной и уверенной была его горячая рука. Он встал и повел Лиду за собой. Дэну он просто кивнул на диван. — Спишь здесь. Из дома не выходить. Так была определена система взаимоотношений в их треугольнике. Утром они снова встретились за столом. Не спавший всю ночь Дэн, светящаяся каким-то внутренним светом Лида и великолепный, уверенный в себе и не выпускающий Лидину руку, Барон. Пока они завтракали, Лида, поймав момент, когда Барон давал указания своим людям, тихо сказала Дэну: — Не сердись. Мне очень хорошо. Дэн печально улыбнулся: — Я знаю. Я всё равно твой друг. Начался новый период их отношений.

Матвей и Павел

На второй день пребывания Павла в загородном доме своего родственника, тот, будучи человеком, искренне верующим, попросил навестить Павла своего духовника, отца Феодосия. Матвей знал и уважал этого человека «извилистой судьбы». А было в этой судьбе всего с избытком — и раннее сиротство, и помощь страждущим в госпиталях и приютах и многолетнее служение на Соловках. И еще была ученость истинная, когда жизненная мудрость подкрепляется серьезными познаниями. Отец Феодосий побеседовал с Павлом наедине. Недолго, минут двадцать — тридцать. Вышел из комнаты сумрачный, рука крест наперсный теребит. — Да, тяжело ему. Душа томится. Помолиться бы ему, а не умеет. Не готов еще. В скит бы его, в единение. Там бы и сердцем отмяк, и душа слезою покаяния облегчилась бы. Просветлел бы духом... — Да что вы, батюшка. «Покаяние, слеза...» Павел сейчас находится под действием гипноза, только очень сильного. Сглаз, по-вашему.... — Матвей был резок, но справедлив, — и помочь ему можно лишь выяснением первопричины, то бишь, источника. — А вы — то, сударь мой, знаете, что творите? Во что вторгаетесь? Это ведь душа, суть создание Божие, Его дыхание. Негоже лезть в это ручищами.

Вы в Бога-то веруете, святым православным поклоняетесь? — Хороший вопрос, батюшка. В точку попали. Вы не спешите? Можем поговорить. Вам, как лекарю душ человеческих, небезынтересно будет. — Извольте. Я по сану своему спешить не должен. Да и чаёк в этом доме, помнится, знатный подают. Не утруждая прислугу, Матвей сам заварил чай. Конечно, он предпочел бы стаканчик доброго ирландского «Джемесона». Всем ведь известно, что от неспиртного настоящих мужчин мутит... Но для серьезного разговора с батюшкой сгодится и чай. Для начала.

— Итак, батюшка, вы меня спрашиваете, верю ли я, поклоняюсь ли? А что есть вера и поклонение? Если это не маниакальная потребность просто кому-то поклоняться, быть в слепой зависимости от чьей-то воли, то, значит, ключевое слово здесь — Бог. То есть, мы говорим о сознательном приятии христианских заповедей как идеала собственного поведения и вере в Божий промысел, как определяющий фактор начала и окончания земного пути человека. Сказал Матвей красиво и сам не поверил, что так сказал. Видимо накипело к этому времени, и надо было высказаться. А то сейчас многие в церкви сейчас крестятся, да не всем верится.

Сам Матвей прошел обычный путь ищущего человека, волею судеб в самом начале своего жизненного пути поставленного на рельсы диалектического материализма. И было у него как у всех — «мои первые книжки», творения А. Барто и С. Маршака, затем история в её классическом советском изображении и, наконец, «три источника и три составные части». Теперь можно гордиться, что единственным трояком на госэкзаменах в ВУЗе был с трудом сданный марксизм — ленинизм, а тогда это чуть было не сорвало начало карьеры. Сначала любознательность и стремление выделиться не всем известными и не преподаваемыми знаниями привели Матвея к более углубленному изучению истории. Затем, по цепочке, история, неразрывно связанная с культурой, повлекла его на штурм культурных слоев, оставленных после себя предыдущими поколениями. Ну и как логическое продолжение этого ряда пришла потребность в изучении и понимании религии, как сокровищницы опыта, знаний и мостику к будущему человечества. Ведь именно так, как единство культуры и накопленных духовных ценностей и воспринимается религия теми, кто не впитал слепую веру с молоком матери.

Не будучи «воцерковленным», то есть, инстинктивно сторонясь обрядовости и преклонения перед внешними проявлениями церковной иерархии, Матвей в душе воспринимал заложенную в религии мораль и этику поведения, понимал изложенные в библейских текстах предостережения и все больше убеждался в предопределенности бытия. Но суть Матвея, годами кованная и закаленная в горниле материализма, противилась мысли о том, что он не в состоянии изменить жизнь свою и своего окружения. Не материальные условия этой жизни, а иное, духовное существование, те мучительно тонкие взаимосвязи родных и близких ему людей, которые и составляли основу его нынешнего «я». Такое восприятие картины мироздания помогло Матвею не впасть в грех национального вопроса, который идеально подходит для самого простого и убедительного решения любой проблемы. От личной до государственной.

Иногда, конечно, хотелось рубануть эдак широко, да с общеизвестными энергичными словами и навесить ярлык «во всем виноватого» на представителя определенной религиозной (или национальной — что почти одно и то же) группы. Но Матвей очень старался не поддаваться этим чувствам, а ставил себя на место этого человека, мысленно вживаясь в чужой уклад жизни, заворачиваясь в тот кокон иных представлений об этом мире, иной религии и культуры, которые и делают человека личностью. А если прибавить к этому невидимые глазу болезни, комплексы и душевные травмы, полученные тем человеком за свой жизненный путь, то получится, что он вообще не может реагировать ни на одну из жизненных ситуаций так же как ты. И счастье уже то, что людям удается находить общий язык и темы для совместного радостного времяпровождения. Вот на такие сложные темы говорили батюшка и Матвей тем долгим вечером. И после чая была выставлена на стол, по батюшкиному настоянию, бутылочка перцовой.

А когда Матвей вытащил из детских воспоминаний старенький дом своих бабушек и глядящие со всех стен суровые лики святых, которые грозно вопрошали его, маленького, каждый вечер — «Камо грядешь, человеце?», «Куда идешь, человек?», отец Феодосий расчувствовался и даже пригубил пару рюмок любимого Матвеем «Джемесона». Ведь хорошие напитки в умеренных дозах, как известно, полезны в любых количествах... Изоляция Павла, который в отсутствие своей «Наставницы» стал заметно приходить в себя, давала свои плоды. Вместо основной работы Матвей, по просьбе своего шефа, проводил несколько часов в день с Павлом. Иногда, в зависимости от их обоюдного настроения, они даже не разговаривал. Матвей просто находился рядом, читал или смотрел телевизор. Иногда он подходил к Павлу и старался просто дотронуться до того. Важен был именно этот, физический, контакт. Не известно, что там творилось на уровне двух энергетических полей, но Матвей получал возможность чуть — чуть заглянуть во внутренний мир Павла. Он мог почувствовать если не всю картину живущих там образов, то, по крайней мере, оценить, положительная или отрицательная там атмосфера.

Это — словно цвета. Обычные цвета радуги. Как все запоминают в школе — «Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан» , «Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый». Каждый человек воспринимает цвета по-своему. Есть объяснения и у психологов, особенно по поводу красного, серого, черного и суицидального — фиолетового. Эти же цвета в этом порядке «радуги» определяют карму человека, зоны нахождения жизненно — важных органов и их взаимодействие в процессе биологической жизни человека. Но Матвей просто различал теплоту каждого цвета и по их игре и переливам научился понимать Павла и даже, как ему казалось, помогать Павлу освобождаться от навязанного тому гнета. Когда у Павла было хорошее настроение, они просто беседовали. Обо всем. Весьма способствовала общению и застольная обстановка. Но Матвей заметил, что, в отличие от обычной компании единомышленников, где весело выпитое только способствует единению коллектива и его мыслей, выпивание с Павлом было непредсказуемым. Дойдя до определенной черты (а какой мужчина её знает точно, эту черту?!), Павел замыкался, и найденный с ним душевный контакт обрывался. Но, тем не менее, за эти несколько дней Павел заметно посвежел и уже искал себе применение, исправляя в немаленьком доме своего родственника мелких всяческие дефекты и недоделки. А скажи, вдумчивый читатель, — ну в каком, даже самом ухоженном доме, их нет?

Но остальное стояло на месте. Злоумышленники не пойманы, угроза жизни Павлу не устранена, профессиональная репутация Матвея блекнет в его же собственных глазах. И какие мысли тогда приходят в голову? А приходят они разные. Есть, конечно, классический вариант решения поставленной перед Матвеем задачи. Правдоподобно организуется имитация ухода Павла из жизни, со всем необходимым погребальным антуражем. Затем ожидание положенных по закону шести месяцев для вступления в права наследования и последующая работа по наследникам. Но это скучно, долго и унизительно. И очень дорого. Значит, надо найти этих злодеев уже сейчас. Иного пути нет.

Есть такое понятие — мозговая атака. Это когда несколько головастых собираются вместе, выдвигают разные варианты, критикуют их и находят, в конце концов, наиболее эффективный путь. Или не находят его, но тогда теряют звание «головастых». Матвей взял себе в союзники того, кто был под рукой, то есть старину «Джемесона» и стал рассуждать логически. «Должны они следить за домом Павла? Должны. Найти этих наблюдателей просто так, пока они не выдадут себя, практически невозможно. За домом могут следить из близлежащих поселковых домов, или, что гораздо удобнее, из расположенной рядом московской новостройки. Да мало ли технических средств наблюдения наизобретало прогрессивное человечество!? Надо их выманить».

И через день к опустевшему дому Павла подкатил на стареньких «Жигулях» один из Павликовых приятелей по работе. Он прошел к дому, долго возился с входным замком и, наконец, вошел в дом. Там он пробыл около получаса, вышел со старой хозяйственной сумкой, явно заполненной какими-то вещами, сел в свою машину и тихо покатил из поселка. Думаю, нет нужды говорить изощренному читателю о том, что машину действительно одолжили у Пашиного приятеля, которого «играл» внешне похожий на него оперативник. Конечно, бывший оперативник, применяющий свои специфические навыки, работая на частную охранную компанию. На случай, если бы наблюдавшие за домом злоумышленники не стали следить за машиной, а установив её хозяина по базе данных, явились бы к нему вечером домой, была подготовлена и позже проведена такая операция. Пришедших на следующий день людей Барона встретил «Пашин приятель» и рассказал, что «Паша сам позвонил ему три дня назад вечером и попросил привезти вещи». Вещи были «переданы Павлу у входа в метро», а где сейчас находится Павел, его приятель «не знает». Конечно, он сообщит, как только Павел объявится снова. Люди Барона ушли с чувством выполненного долга, а бывший оперативник с не менее глубоким чувством убрал в карман серьезную купюру, увеличившую его и без того не малый гонорар. Сам же счастливый Пашин приятель отдыхал в это время в пансионате «Веселый рыбачок», в то время как его жена и дети резвились на даче. Да и что бы не резвиться, если на семью «падает» серьезная гуманитарная помощь под благородным предлогом помощи приятелю?

Но в тот день машину «повели» с самого начала. Что и было зафиксировано специально обученными людьми из той же частной охранной компании, работающей по заданию Матвея.

«Приятель» довез «вещи Павла» до московских улиц, заполненных транспортом, и на одном из светофоров сумел «случайно» оторваться от преследователей и исчезнуть в транспортном круговороте столицы. А самих преследователей, пытавшихся разыскать ускользнувшие «Жигули», грамотно «вели» три машины и два мотоциклиста. И грамотно довели до цыганского подворья Барона. Через сутки были сфотографированы все дамы, посещающие этот дом. В переданных, для скорости, по мобильной связи снимках в одной из этих дам Павел опознал «Наставницу». Той сделали детальную фотосессию и даже сумели получить отпечаток пальцев с кружки воды, которую «Наставница», она же Лида, вынесла по доброте своей душевной пожилой прохожей, попросившей у нее напиться. Лидины отпечатки пальцев, как у отсидевшей в свое время в колонии для несовершеннолетних, имелись в картотеке. Затем был отслежен её путь в Институт Всяческих проблем, где добросовестными сотрудниками был составлен её подробный психологический портрет. И зафиксированы дружеские отношения с Дэном. Дальше ниточка обрывалась. И опять помогли дружеские связи. Вышел всё — таки Матвей через извилистые дорожки своих контактов и серьезные испытания для своей же печени на Николая Николаевича.

Хорошо посидев в уютной харчевне с отставным ловцом необычных человеческих душ, Матвей узнал много интересного. О Лиде и Дэне, да и о жизни в целом. Крепко подружились они тогда с Николаем Николаевичем, ибо знал Матвей, что нельзя просто так отпускать таких людей, приобщенных к тайнам Души и не потерявших веру в эту Душу.

Дэн и Барон

После того завтрака в доме Барона Дэн показал, как он видит карты на столе и в руках игроков, угадывает шарик под наперстком. Потом Дэна повозили по павильонам игровых автоматов, которые, как выяснилось, все были под Бароном. Он указывал на автоматы, которые готовы были отдать выигрыш, и их сразу же разрядили. Всё это Дэн проделывал с явной неохотой, по личной и настойчивой просьбе Лиды. На самого Барона Дэн никак не реагировал. Сам Барон, чувствуя духовное превосходство Дэна, относился к нему подчеркнуто вежливо, но все просьбы и вопросы передавал Дэну через Лиду. Дэн категорически отказался от предложенной ему Бароном работы — отслеживать появление в павильонах таких же как он сам, «слишком одаренных», как сказал Барон, а также следить за состоянием автоматов и предупреждать персонал о готовности того или другого автомата дать крупный выигрыш. Отверг он и предложение Барона принять участие, хотя бы в качестве наблюдателя, в серьезных карточных играх. Барон понял, что обсуждать эти вопросы с Дэном бесполезно и отступил. Как оказалось, временно.

Лида всерьез увлеклась Бароном. Они не расставались ни днем, ни ночью. Какие уж там тайные цыганские знания использовал Барон, но Лида была им просто ослеплена. Она смотрела на красавца — цыгана с нескрываемым обожанием, верила каждому его слову и была готова, казалось, ради него на все. Только один раз, глубокой ночью, попыталась она проникнуть своим «внутренним зрением» в мысли спящего рядом Барона. Он тут же открыл глаза, долго смотрел своими бездонными зрачками на Лиду и просто предупредил: — Еще раз попробуешь, убью. Люблю тебя, но убью. Такими, как я, нельзя управлять. А знать то, что у нас в голове, не может даже наш цыганский бог. А он сильнее всех остальных. Той же ночью Барон убедил Лиду уговорить Дэна помочь обыграть казино. — Это — не грабеж. Это — шальные деньги. Они нужны мне, тебе и нашему роду для того, чтобы бросить мелкий грабеж и спокойно заняться хорошим бизнесом, — глядя Лиде прямо в глаза, убеждал её Барон.

И Лиде удалось уговорить Дэна. Видимо, настолько она сама была уверена в то, что ей это надо, что Дэн сдался. Он согласился на один заход в казино и на участие в одной игре.

В субботу вечером, когда начинается Большая игра, Барон и его люди собрались в самом «крутом» из них. Барон получил информацию, что в тот вечер у рулетки сойдутся несколько крупных игроков, давно ведущих негласное соперничество за титул самого рискованного, и ставки обещали быть просто космическими. Барон, в смокинге, с чуть седеющей гривой черных волос, с неизменной золотой серьгой, и красавица Лида в ослепительном платье с сияющими от счастья глазами были, несомненно, самой заметной парой этого вечера. Они ходили по залу, делали небольшие ставки, оживлено разговаривали и ... вызывали завистливые взгляды остальных посетителей. В этом казино, которое, как, впрочем, и все прочие, были под контролем криминала, хорошо знали Барона, и он не вызывал опасений. А Барон выжидал ту самую игру, на которой надо было сделать единственную верную ставку. Ставку на то число, на которое ему должен был указать Дэн. Остальное, а именно уход из казино с выигрышем, было уже делом техники. Для этого и нужны были Барону его самые подготовленные люди, находящиеся сейчас в зале и ожидающие в машинах с затемненными стеклами, припаркованных в узких московских переулках вокруг здания казино.

Сам Дэн тоже находился в зале, хотя попасть в помещение казино для него оказалось не таким простым делом. Несмотря на то, что его приодели подобающими образом, ну никак его облик «ботаника» с безмятежными, широко открытыми на мир голубыми глазами, в глазах охраны не вязался с образом игрока и завсегдатая этого «гнезда азарта». И если бы не два направленных Бароном помощника в элегантных костюмах, которые изобразили шумный восторг при виде Дэна и буквально протащили в помещение казино, бдительные охранники уже были готовы потребовать у Дэна документы и рекомендации. Или того хуже, приставили бы к нему негласного сопровождающего из внутренней безопасности. Впрочем, Дэна всё равно заметили и взяли на контроль, как «нетипичного», ребята из пункта видеонаблюдения, а также работающие в зале сотрудники внутренней охраны. В их задачу теперь входило подвести к «нетипичному» Дэну кого-нибудь из своих и выяснить его планы на вечер, а также психическое состояние.

Дэн вошел внутрь и несколько растерянно посмотрел по сторонам. Наблюдавший за ним из-за колонны Барон тихо выругался про себя. «Просил ведь этого барана зайти пару раз с ребятами в это казино. Чтобы осмотреться и привыкнуть. Не захотел, черт упрямый! Если бы не его дар, да не Лида, давно бы убрал этого ясновидящего! Но за это он у меня еще не одну игру поработает! А потом, когда на этом повяжу, заставлю на меня пахать по-настоящему!» Вспомнив данную ему инструкцию, Дэн взял с подноса проходящей мимо официантки бокал с соком и стал ходить между столами, ожидая мысленного сигнала от Лиды. Дело близилось к двум часам ночи. Дэн изрядно устал и устроился на низком кресле около барной стойки. По знаку Барона, к нему время от времени подходили его люди, чтобы поставить очередной бокал с соком и отпугнуть девиц, которые уже неоднократно пытались найти подход к неиграющему Дэну. Именно то, что он не играл, и привлекло к нему серьезное внимание охраны. За Дэном уже прицельно следили. Наконец Барон увидел, как у дальнего стола с рулеткой собрались интересующие его игроки. С раскрасневшимися от игры и выпитого лицами, с висящими на их руках девицами модельного вида. Были уже сделаны пара ставок, и, судя по восторженному визгу, кто-то даже выиграл.

Барон почувствовал, что настал его момент, подошел к столу и поставил на один из квадратов игорного поля солидную кучку крупных фишек. Стоящие вокруг стола игроки оживились и увеличили ставки. Барон проиграл и незаметно подмигнул Лиде. Та, с деланным жеманством, прижалась к плечу Барона: — Какой ты у меня рисковый, дорогой! За это люблю еще больше. А давай, за наше счастье еще больше поставим? Путь все видят, как играют настоящие мужчины!

Висящие на руках других игроков девицы наперебой заверещали, требуя от своих кавалеров такой же удали. Горы фишек на зеленой игровой скатерти стремительно росли. По внутреннему вызову Лиды к их столу подошел Дэн. Несколько секунд он смотрел на стол, на рулетку, на руки крупье и так же мысленно назвал Лиде число, на которое надо было ставить. Та прошептала это число на ухо Барону, который, выхватив у подбежавшего помощника поднос с жетонами, высыпал их на заветный квадрат. Гора фишек была настолько большая, что часть фишек пересыпалась на соседние квадраты. Не успел Барон назвать число, на которое он ставил, как крупье громовым голосом произнес свою знаменитую фразу о том, что ставки уже сделаны и несколько быстрее, чем это было заведено, вбросил шарик в крутящееся колесо рулетки. За столом установилась полная тишина. Колесо фортуны замедлило свой бег, и шарик остановился на той самой цифре, которую назвал Дэн. Но крупье, назвав это счастливое число, вдруг стал сдвигать все фишки, включая фишки Барона, к себе. — Погоди, я же выиграл! — прошрипел буквально остолбеневший от такого беспредела Барон.

Но крупье невозмутимо ответил:

— Ваша ставка лежала на другом квадрате, а вы не назвали, на какое именно число вы ставите.

За столом воцарило абсолютное молчание. Остальные игроки сочли за благо отойти. Свидетельствовать против казино в пользу неизвестного большинству из них цыгана никто не хотел. Да и кому нравится, когда выигрывает другой! С одной стороны стола стоял наливающийся бешенством Барон, к которому подбежали все его помощники; с другой — невозмутимо скрестивший руки на груди крупье, за спиной которого, как по мановению волшебной палочки, выросла стена охранников казино. Причем, в отличие от обезоруженных на входе в казино людей Барона, охрана была вооружена. Но свита Барона, привычная к рукопашным схваткам, была настроена решительно и теснее смыкалась вокруг Барона. К тому же они были уверены, что их группа поддержки, ожидающая на улицы, с минуту на минуту сомнет внешнюю охрану и придет на помощь. В самый ответственный момент, когда, казалось, достаточно было одной искры, чтобы вспыхнул бой, раздался властный окрик — «Всем тихо!» и в зал вошел хозяин казино. Он давно наблюдал за развитием событий на экране монитора в своем кабинете и успел к самой кульминации событий. Жесткий и хладнокровный, он шагнул к стоящим друг напротив друга партиям бойцов, вдруг широко раскинул руки и, улыбнувшись, сказал: — Дэн, дружище. Вот и сбылось... Как же я рад тебя видеть!

Петр и Дэн

После того памятного вечера в казино недовольным был только Барон. Он остался при своих деньгах, но не сорвал запланированный куш и не сумел приручить Дэна. Так решил Петр. В противном случае, неэтичное, с точки зрения криминальных законов, поведение Барона стало бы достоянием всего воровского мира, что означало бы полное крушение Барона и стоящего за ним клана. А своим положением цыган дорожил, ибо прекрасно понимал, что могут с ним сделать его же сородичи за такой «косяк». Довольна была Лида, сильно испугавшаяся в тот вечер потерять и Барона и Дэна. А деньги... Да мало ли других казино в этом мире! «Уговорю Дэна еще раз» — думала она тем вечером, счастливо уткнувшись носом в плечо спящего рядом Барона и инстинктивно чувствуя в себе зарождающуюся новую жизнь. Врачи только что подтвердили ей радостную новость, и жизнь наполнилась для нее иным, более сокровенным, смыслом. Барон никогда не говорил ей, что хочет от неё детей, но она была уверена в том, что эта весть сделает и его счастливым. Она решила, что скажет об этом через месяц, когда осуществит свой собственный план и будет чувствовать себя равной Барону по положению.

А Дэн был искренне рад встретить Петра, о котором часто вспоминал и внутренне знал, что с его детским приятелем все нормально, а предначертанная им встреча состоится. Судьба никогда не ошибается. Они часто и подолгу разговаривали. Точнее будет так — встречались часто, поскольку Петр пригласил Дэна пожить у него в загородном доме, а говорил, в основном, Петр. Он вдруг почувствовал, сколько же у него скопилось нерассказанного и не постигнутого, и, оказалось, что на свете был только один человек, кому он мог все это рассказать. И кто мог понять и объяснить. Боже, какая смесь мыслей обрушилась на Дэна! Воровская лирика и стремление к самопознанию; тоска по рано ушедшим родителям и боязнь оставить после себя испорченных потомков; желание еще сделать в этой жизни что-то значимое и ощущение предела своих возможностей, наступающего душевного тупика. Дэн слушал, молчал, иногда поощрительно кивал головой, иногда хмурил свой лоб и темнел глазами. Петру этого было достаточно. Он знал, что Дэн его понимает и незримо направляет. Результатом этого общения должна была стать Идея, Смысл, Путь, по которому следовало идти им обоим. И это случилось.

Вечером по обыкновению они сидели на сеновале конюшни и разглядывали сквозь открытое чердачное окно звездное небо. Выговорившийся и от этого почувствовавший себя необычайно легко, Петр замолчал, когда вдруг заговорил Дэн. Один этот факт уже поверг Петра в изумление, а уж то, что он услышал, и вовсе стало для него откровением. — Мы должны создать школу — дом для детей, ну, таких как я. Именно дом, а не интернат. Эти дети, а я их чувствую, они нуждаются не только в том, чтобы им не мешали в их внутреннем мире. Им надо понимание окружающих. Не таких, как они. И любовь. И надо их собирать, пока они дети. Потом будет поздно. Им в одиночку не выжить. Надо или уходить. Совсем уходить. Или уподобляться. На самом ничтожном уровне. Я могу их находить и уговорить окружающих отпустить их со мной. Могу подбирать преподавателей. Это ведь будущее человечества, эти осколки рассеянных по земле знаний надо собирать. Они сольются в Зеркало, в котором люди увидят себя и поймут, куда надо идти. И мне нужна твоя помощь.

Петр сразу загорелся этой идеей. Словно именно для этого и был рожден на этой земле. Как деловой человек, сразу предложил план действий и взял на себя все организаторскую деятельность и расходы. Жизнь его, впервые, обрела смысл, приобрела идеальную форму шара и покатилась ровно и уверенно. Но была в этом смысле одна шероховатость, которой он все время цеплялся за шероховатости бытия. Петр влюбился в Лиду. Влюбился впервые в жизни. Влюбился робко, трепетно, не пытаясь рассказать о своем чувстве даже Дэну. А то, что у Лиды тоже есть Дар, вообще ставило её на такой пьедестал недосягаемости, что Петр и не представить себе не мог, что однажды заговорит с Лидой о себе. И еще он возненавидел Барона. Он прекрасно понимал, что они с Бароном одного, так сказать, поля ...фрукты. Но теперь, когда у Петра появился смысл жизни, он по-другому стал смотреть на многие вещи.

Лида

Лида жила в своем коконе семейного счастья. Отсутствие штампа в паспорте её не смущало, поскольку по всем цыганским законам она была Барону женой. Им соединили руки цыганской шалью в таборе, под звук гитар и бубна. Старая Зара, вынув из беззубого рта почерневшую трубку, сказала им старинные магические слова, соединявшие уже много веков семейные пар этого беспокойного и гордого кочевого племени. Правда, Лида не знала главного. Сразу после их свадьбы Зара пригласила Барона и поведала ему тайное поверье их рода. Якобы, давно еще было предсказано, что именно Барон станет последним вожаком их кочевой семьи. — И передано мне было так: «Все дети нашего последнего вожака будут умирать в чреве матери, а если будет зачат мальчик — он тоже умрет, не родившись, и погубит он род наш». Это проклятие было наложено на нас несколько веков назад. Сейчас уже никто не помнит, за что... Смотри, Барон, тебе решать, стоит ли иметь собственных детей, — старая Зара затянулась трубкой и ушла. Промолчал тогда Барон, ничего не сказал он Лиде. Продолжал жить, как прежде, но знал — старым преданьям верить надо. И не спешил, по цыганскому обыкновению, заводить детей.

Лида легко влилась в жизнь большой цыганской семьи. Словно и вправду была она в прошлой жизни цыганкой, или всё-таки согрешила какая-то из её прабабок с красавцем — цыганом и внесла ген «чавелов» в тихий хромосомный ряд татаро-славянского племени. Лида быстро прошла по всем ступеням жизни цыганки — от гадания до краж из квартир. Ей не было равных в охмурении остальных граждан нашего многострадального отечества. И женщины и мужчины сами отдавали ей деньги и незатейливые украшения, старушки со слезами на глазах отдавали свои пенсионные накопления. И никогда потом не вспоминали, кому именно они все это отдали. Но когда на спор Лида подошла к участковому, и тот отдал ей свой табельный пистолет, испугались даже её прожженные товарки. Барон сразу же узнал о случившемся и строго — настрого запретил Лиде выходить «на промысел». Но её жгучей натуре не сиделось дома без дела. Идея пришла вечером, когда по телевизору, в очередном выпуске «Криминальных новостей» показали суд над группой аферистов, оформлявших на себя по подпольным документам квартиры умерших одиноких людей. Лида внимательно просмотрела сюжет и утром предложила Барону схему действий. Первая реакция Барона было резко — негативной. Какой же цыган сразу согласится с предложением женщины! Но уже через пару дней он изложил своим помощникам этот план в несколько видоизмененном виде. Лида, естественно, промолчала, громко похвалив Барона за оригинальность идеи. И работа пошла.

Люди Барона находили одиноких людей с хорошими квартирами. Затем к старикам «подводили» сердобольных мужчин и женщин, готовых ухаживать за ними в обмен достававшуюся им по завещанию квартиру. Молодым «подставляли» друзей и подруг, которых те прописывали, а затем и переводили на них квартиры. Каждый вариант прорабатывался индивидуально. Схема стара, как мир. Но Лидино участие в этой работе обеспечивало быстрое согласие клиентов на предлагаемый им вариант и столь же быстрое оформление документов. И нотариусы, не кривя душой, свидетельствовали полную адекватность дарителей и абсолютную добровольность их действий. Кроме того, Лида «обрабатывала» соседей своих «клиентов» таким образом, что те единодушно свидетельствовали о том, что «помощники» много и плодотворно помогали по хозяйству, совместно вели это самое хозяйство, всячески опекали и любили своих подопечных. Финал известен — за год через Барона прошло около десятка легально оформленных и тут же дорого проданных квартир. У Лиды уже была своя квартира в престижном районе и машина с водителем. Она и Дэну купила квартиру. Именно купила, а не оформила одну из приходящих к ней «по наследству». Это было условие Дэна. Она показывала ему и «те» квартиры, которые были гораздо лучше его нынешней «хрущевки», но Дэн, только войдя в дверь, сразу выходил, ничего не объясняя. Он согласился на покупку квартиры потому, что ему надо было где — то жить и думать, а дома Лиды и Барона ему явно не подходили. Линии жизни Дэна и Лиды стали заметно расходиться, и им было уже трудно находить прежнее взаимопонимание. Лида была вся во власти игры, что совершенно не воспринимал Дэн.

Но Лиде было уже скучно. Ей надоело однообразно «окучивать» «клиентов», переодеваться для этого в неброскую одежду, прятать лицо. Ей хотелось известности и узнаваемости. Она росла вместе с вновь возникающим капиталистическим строем нашей страны, и, выражаясь его же языком, созрела для перехода из категории «подпольных цеховиков» в легальный бизнес. Обставляя собственную квартиру, она побывала несколько раз в антикварных салонах, а потом и на аукционах. Впереди вырисовывалась красивая цель — собственный художественный салон. Далее, как в волшебном сне, выставки, вернисажи, столичная и мировая богема! Заведя несколько полезных связей среди оценщиков и средних антикваров, Лида быстро поняла, что этот мир уже плотно заселен и давно поделен на деляночки. С высоким забором, злыми собаками и вооруженной охраной. И собирание по фрагментам своей коллекции, а что еще сложнее — получение знаний и положения в обществе займут не один десяток лет. Выход был только один — стать законной наследницей уже готовой коллекции, а еще лучше, еще и потомком известного рода или творца нетленных произведений. И тогда вот он — вход на Олимп и лавровый венок победителя! И опять началась работа.

Примерный процесс прекрасно описан Ильфом и Петровым в бессмертных «Двенадцати стульях», и нет нужды уподобляться гениям в описании этого увлекательного процесса. Перебрав несколько вариантов, которых в столице оказалось не так уж и много, Лида вышла на Павла, замкнувшего на себе несколько ветвей столпов российского дворянства и родоначальников школы раннего советского искусства. Но у Павла были жена и сын. И в голове у Лиды родился чудовищный план. Вот уж, воистину, нет предела женскому коварству, алчности и хитрости. Особенно в борьбе за своё. Даже если это «своё» еще только желаемое.

Матвей и Дэн

Дэна отследили на второй день наблюдения за Лидой. Дабы не спугнуть её слишком плотным кольцом наружного наблюдения, взяли под контроль её мобильный телефон. Вы ведь знаете, искушенный читатель, что мобильный телефон, даже отключенный, можно локализовать в городе с точностью до «сотки», то есть ста квадратных метров? Вот сначала услышали, как Лида назначила Дэну встречу в «нашем кафе», а затем и нашли их обоих. Эта пара странно смотрелась: роскошная, ухоженная и уверенная в себе Лида напротив худощавого Дэна, в стоптанных кроссовках, линялых джинсах и такой же рубашке. Оперативникам не удалось записать весь их разговор, но окончание его было достаточно красноречивым. — «.... Понимаешь, Дэн, это будет наш с ним ребенок. Я не хочу, чтобы ребенок повторил мою судьбу и сделаю все, чтобы он рос в любви и достатке. Я не знаю, сколько будет еще таких оформлений, но это — самое безобидное из того, чем можно заработать. Люди ведь все равно умирают, близких у них нет. Так лучше, если все достанется нам, кто знает, что такое жизнь, чем каким-то пьяницам или ворам — чиновникам. Дэн, прошу, найди его! Ты ведь можешь это сделать. Он неизлечимо болен и в эти последние дни нуждается в уходе. Я могу это обеспечить, честно. Тем более, что имущество свое он давно завещал моему фонду. Ну, не молчи...

— Лида, мне все труднее тебе верить. Ты научилась не пускать меня в свои мысли, да мы с тобой давно уже не чувствуем друг друга как раньше. Но это твое право, но раньше ты полностью доверяла мне. — Ты тоже закрывался от меня, когда хотел, но я не называла это предательством. — Да, ты права. Так было раньше, но я делал это не специально, Это было помимо меня, словно кто-то предостерегал меня. Но сейчас я занят совсем другим. Ты же знаешь, мы с Петром создаем школу — интернат. Для таких, какими были мы с тобой. И все мои мысли там. Я не могу распыляться. Мне надо искать этих детей, преподавателей. Петр ведет всю организационную работу. Я помогаю ему, пробиваю косность и коррумпированность в головах людей, принимающих решения. У нас уже есть земля, идет строительство, скоро приедут первые воспитанники и преподаватели... — Дэн, ну, хороший мой! Я, то есть мой фонд, даст вам денег на этот проект, помогу в организации общественной кампании в его поддержку. Только найди его! — Ну, хорошо. Ты всегда умела настоять на своем. Только потому, что он болен. Давай мне что-нибудь из его вещей, то, к чему он прикасался».

Следившие за нами оперативники видели, как Лида передала Дэну какой-то конверт. Дэн положил его в нагрудный карман рубашки. — «Ну, хорошо, я поработаю с этим вечером. Потом тебе позвоню. — Не надо звонить! Давай, встретится завтра здесь же, в это время». Не дав Дэну ответить, Лида вскочила, чмокнула его в лоб и убежала к машине, ждавшей её у кафе. Водитель открыл ей дверь, помог сесть, и через секунду мощный Мерседес унес Лиду в круговорот жизни. Дэн привел слежку к обветшалой «хрущевке» на окраине города. Он редко теперь бывал здесь, проживая основное время у Петра. Но сегодня он пришел сюда. Он медленно поднялся на свой четвертый этаж и открыл обшарпаную дверь. В комнате стоял накрытый пледом топчан, письменный стол и большое продавлено кресло, поставленное напротив окна. Во второй комнате, сквозь приоткрытую дверь виднелись груды книг и ящиков. Не став запирать за собой дверь, Дэн сел в кресло и закрыл глаза. Через несколько минут он открыл глаза и прямо посмотрел на вошедшего в квартиру Матвея. — Я — Матвей, — вошедший протянул руку. — Я знаю. Заходи.

— А руку пожать? Как принято. Дэн чуть усмехнулся. — А без касания не получается? — Нет.

— Тогда — на. Изучай. Коснувшись руки Дэна, Матвей искренне поразился, настолько мощный поток энергии, абсолютно положительной, играющий всеми оттенками голубого цвета, стал перетекать в него из руки Дэна. Опасаясь, как бы этот поток энергии не растворил его собственную сущность, Матвей отдернул руку. — Ну, ты даешь! — Как там Николай Николаевич? — как ни в чем не бывало спросил Дэн. — Он за вас очень тревожится.

По лицу Дэна Матвей понял, что мог бы и не отвечать. Видимо, Дэн не терял своего бывшего куратора из поля своего внутреннего зрения. — Зачем ты помогаешь Лиде? — Матвей уже понял, что с Дэном надо разговаривать прямо, — она ведь убивает людей из — за денег. И Павла, которого она просит найти, ждет та же участь. Его жена и сын уже погибли. — Это не так. Она опекает больных и одиноких. А что касается денег, она их тратит не только на себя. Матвей никак не мог понять, почему Дэн, так легко читающий в головах других людей и знающий будущее, не видит истинного лица Лиды и Барона. — Ты что, никогда не пытался заглянуть в её мысли? Хотя бы из любопытства?

— Я не любопытен. А её я знаю очень давно и верю ей. И столько было искренности в словах Дэна, что Матвей вдруг понял, что люди, подобные его собеседнику, могут быть очень прозорливы только в отношении враждебных или еще незнакомых им людей. А потом, когда адаптационный период пройден, и взаимный интерес превратился в привыкание, «третий глаз» попросту «замыливается», скользит по привычной для него внешней оболочке ауры, не пытаясь проникнуть внутрь. Это как в браке, в длительных семейных отношениях. Если они не потревожены каким-либо внешним фактором, заставляющим по-другому взглянуть на казалось бы привычные вещи, то так и будут течь, ровно и спокойно, довольствуясь лишь внешним благополучием происходящего. — Поехали! Матвей решительно взял Дэна за плечо и потянул к двери. — Зачем? — пытался, было, возразить Дэн, но в действиях и мыслях Матвея было, видимо, столько положительной решимости, что Дэн ступил.

Матвей привез Дэна к загородному дому и просто втолкнул его в комнату, где что-то увлеченно мастерил Павел. Потом Матвей закрыл дверь. На долгих двадцать минут. Сначала за дверью было полное молчание, затем раздался глухой стон. Дверь тихо приоткрылась, и из комнаты вышел Дэн. Павел остался сидеть за столом, обхватив голову своими крепкими руками. — Вези меня к ней, — Дэн был напряжен как стрела, а глаза под нахмуренными бровями стали грозно-синего цвета.

И даже если бы Матвей не хотел этого делать, он не посмел бы отказать. Уточнив у оперативников, где находится Лида, Матвей отвез Дэна к её городской квартире. По пути он дал команду охране своего шефа плотно блокировать этот квартал и не пускать в подъезд никого, кроме жильцов. Особо было приказано не допустить проникновения в квартиру Барона и его людей. Это было, как оказалось, весьма предусмотрительным. Дежуривший у дома Лиды водитель её машины видел, как к дому подъехали и вошли в подъезд, вместе с кстати подвернувшимся соседом, Матвей и Дэн. Водитель, очевидно, сразу сообщил о нестандартной ситуации Барону, поскольку уже через двадцать минут весь двор был забит автомашинами, а боевики Матвея и Барона «хвастались» друг перед другом знанием ненормативного русского языка и новейшими образцами стрелкового оружия. Ситуацию «разрулил» потрепанный милицейский УАЗик, из которого выскочили четыре СОБРовца в масках, бронежилетах, с короткоствольными автоматами. Они сноровисто положили лицом в грязь и цыган и бывших оперов, с удовольствием попинали своими ботинками их дорогие костюмы, а затем усадили в подъехавший автобус, предварительно разоружив.

Когда Матвей и Дэн поднялись на нужный этаж, Лида уже открыла дверь и стояла, бледная, держась обеими руками за косяк. Дэн приказал Матвею: — Стой здесь!

И так это было сказано, что скажи Дэн — «Лежать!», и Матвей лег бы у двери на пол. Конечно, когда Лида и Дэн вошли в квартиру, Матвей — чисто в силу своей природной любознательности — прислонился к двери ухом, пытаясь поймать хоть слова из этого разговора. Но, то ли дверь действительно была звуконепроницаемой, то ли Лида с Дэном снова перешли на свой внутренний язык, Матвей ничего не услышал. Он едва успел отскочить в сторону, как дверь резко распахнулась. На полу прихожей лежала Лида, поджав колени и прижав руки к своему животу. Дэн, открывший Матвею дверь, отступил в сторону, шепча — «Слишком сильно ударил. Слишком сильно...». Вызванная Матвея машина «Скорой помощи» приехала на удивление быстро. В больнице врач сказал, что потеря крови от внутреннего кровоизлияния очень серьезна.

— Я отмечу в заключение, что, несмотря на отсутствие внешней гематомы, причиной кровоизлияния мог быть сильный удар, — при этом он с явным подозрением посмотрел на крепкого Матвея. И даже не взглянул на вжавшегося в больничный диван и от этого ставшего совсем маленьким Дэна, который в своих джинсиках и стоптанных кроссовках походил на испуганного школьника. Да он и будет таким до конца дней. Маленькая собачка всегда щенок; в белокурых вихрах не будет видно седины, а взгляд его глаз всегда будет прямым и открытым, без морщин зависти и лукавства. Задумался так Матвей и чуть не упустил последние слова врача: — .... и может потерять ребенка.

При этих словах Дэн вздрогнул, отстранил рукой врача и вошел в осмотровую палату, где на кровати-каталке, под белой простыней, лежала Лида. Ни врач, ни находившаяся в палате сестра не сказали Дэну ни слова и даже не пытались его задержать. Они просто замерли, словно не замечая Дэна. Дэн взял Лиду за руку и закрыл свои глаза. — «Где-то я это уже видел, — подумал Матвей и тут же себя одернул — хватит думать, мыслитель, опять что-нибудь упустишь». Но последняя мысль все-таки успела вспыхнуть в квадратно-гнездовом мозгу солдата — «А у тебя, Матвей, едва нашлись бы душевные силы, чтобы ценой собственного здоровья втягивать в эту жизнь убийцу...». Дэн спас Лиду. Но не в его силах было спасти ребенка. Почти хэппи-энд, как говорят китайцы.

Но совсем другой конец был у истории, которая произошла в тот же день в загородном доме Барона. Петр, узнав, что Лида в больнице, подъехал туда и за бумажку с портретом американского президента узнал у кого-то из медсестёр, что у Лиды было внутреннее кровотечение, видимо, после сильного удара, и она потеряла ребенка. Не успела словоохотливая сестричка рассказать о том, что сейчас жизнь Лиды вне опасности, как Петр и его охрана ринулись к цыганской резиденции. Только что отпущенному из милиции Барону уже рассказали о Лиде и их погибшем ребенке, и он сильно пил в гостиной, вспоминая старинное проклятие своего рода. Сметя внешнюю охрану, Петр и его люди вбежали в дом. Горячие головы, Барон и Петр, они даже не успели поговорить. В ход сразу пошло оружие. Полегли в той схватке многие, особенно цыган, потому что Петр и его люди были опытнее, лучше вооружены и напали неожиданно. И Петр и Барон погибли в первые же минуты боя, так и не сказав друг другу, что любили одну женщину.

Вместо эпилога

Через некоторое время Дэн узнал, что Петр оставил ему, как единственному наследнику, весьма значительную сумму денег на создание школы — интерната для одаренных детей. И Дэн создал эту школу в далекой российской провинции. Он сам, по каким-то ему одному ведомым приметам, отобрал преподавателей и воспитанников. Учебников и классов в школе нет. Зато есть природа, звездное небо и наставники. И нет учащихся, а есть «Вместе думающие». Все бюрократические препоны на пути создания этого «семейного интерната», как он именуется в документах, помогли пройти Матвей и его работодатель. А завхозом в интернате трудится Павел, который передал «движимое» своё имущество на хранение музеям, а недвижимость продал, отдав деньги пансионату. После нескольких сеансов общения с Дэном Павел стал тихим и задумчивым и принял жизнь такой, какова она есть. Он спокойно воспринял то, что Лида работает в интернате, поскольку знает о её дружбе с Дэном. Павел так и не узнал о той роли, которую сыграла Лида в его жизни. Она осталась для него лишь ведуньей, которая пыталась помочь его семье, но не смогла, а потом и вообще утратила свои способности.

Лида долго лечилась в подмосковной клинике, и физическую боль преодолела значительно раньше, чем душевную. С ней работала профессиональная команда психологов, рекомендованных, в том числе и Николаем Николаевичем. К ней приезжала и старая Зара с неизменной трубкой, и Дэн разрешил им общаться. И он сам приезжал к ней каждый вечер, выходил с ней в парк, брал за руку и о чем-то молчал. Раскаялась ли она, и что она вообще думает о том, что произошло в её недавнем прошлом, мы никогда не узнаем. Возможно, Дэну и психологам удалось вычеркнуть эту страницу из её памяти. А вероятнее всего, она давно все обдумала, пропустила через сито собственного страдания и простила... себя. И Дэна. Тогда какая же буря страстей и воспоминаний кипит в ней, и сколько сил ей надо, чтобы скрывать это от окружающих! Знает это только седина, обильно пробившая её некогда непокорные черные волосы, которые она теперь аккуратно зачесывает и убирает под косынку.

Павел часто гуляет по вечерам у реки со своей бывшей «Наставницей», изредка бросая быстрый взгляд на её вечно печальные глаза. Она — немая, а он не понимает её внутреннего языка. Может, поэтому им так спокойно? Лида живет в интернате, выполняя всю хозяйственную работу. Она спокойна и молчалива, и только старается сдерживать слезы, когда под её молчаливом руководством за обеденным столом рассаживаются одиннадцать темных, русых и совсем белобрысых ребятишек. Скоро в интернат обещал приехать Николай Николаевич, вытаскивающий вместе с Матвеем из одной очень непростой жизненной ситуации очередного своего бывшего подопечного. Шеф Матвея, оказав помощь на начальном этапе, утратил интерес к интернату. Матвей подозревает, что это дело рук отца Феодосия, который, однажды посетив интернат, не стал общаться с его организаторами, и, поджав губы, быстро уехал. Напоследок лишь изрек: — Живёте правильно. Но без веры и послушания. К добру не приведет...

А Матвею нравилось бывать там. Опять же рыбалка, грибы — ягоды, да и баню знатную он себе там построил с жилыми комнатами для себя и друзей. В стороне от интерната, дабы не спугнуть разудалыми звуками банного веселья общей атмосферы этого места. Им, умным, конечно нужно думать и познавать. А нам, веселым, надо жить.

Такая, брат, история.

Константин Николаевич Степаненко / Петля Мебиуса